совпадения между двумя произведениями». Однако трудно согласиться с Й. Петровским-Штерном в том, что критика еврейского мира служит этим писателям своего рода самооправданием для перехода в православие.[5] И Богров (крестившийся лишь значительно позднее), и Никитин проникнуты болью своего народа. С иудеями этих литераторов связывает, прежде всего, враждебность к ним окружающего большинства. «Если бы евреи в России не подвергались таким гонениям и преследованиям, я бы, быть может, переправился на другой берег [т. е. крестился – Л.Б.], – признавался Богров. – Но мои братья по нации, вообще 4 миллиона людей, страдают безвинно, ужели порядочный человек может махнуть рукою на такую неправду?» И еврейские герои Никитина, при всём своём критицизме, не устают повторять, что не желают быть отщепенцами своего народа и презирают ренегатов.
Видя, какие льготы сулит крещение, как многие, помимо послаблений по службе, получают ещё и прочие льготы, Кугель обращается за советом к честному русскому дядьке. Этот добрый человек сказал бесхитростные, врезавшиеся ему в память слова: «Креститься и отступиться от родителев за корм и за какие ни есть деньги, по-моему, – грех, да и всяк назовёт тебя веропродавцем, покеда не знаешь хорошенько веры – не крестись». Жуткие условия пребывания в казарме, в этой «человеческой бойне», «издевательства над телом» привели Лёву в лазарет, а оттуда, за «окончательной неспособностью к фронту», – в Петербург, учиться ремеслу. Попав в услужение к одному переплётному мастеру, Кугель, хоть и натерпелся от хозяев за то, что «жидёнок», «нехрист окаянный», со временем благодаря своему радению и расторопности стал старшим подмастерьем, оделся франтовски и превратился во вполне солидного Льва Абрамовича. Он полюбил милую русскую девушку Наташу, и эта любовь оказалась для него новым испытанием на верность гонимому народу.
– Ребёнком меня оторвали от родных, от моей веры: лет девять сряду издевались над моим телом, разрушали моё здоровье, а теперь, когда уже я взрослый, вдребезги разбивают и моё сердце, – размышлял он. – Еврею и любить запрещается.
И он вынужден был объявить девушке, брак с которой возможен лишь при условии, если он станет христианином, что крещение для него неприемлемо. (Никитин верен реалиям эпохи с её религиозной нетерпимостью: девушка, при всей, казалось бы, самоотверженной любви к Лёве, не допускает и мысли о принятии иудаизма, ибо в то время это считалось уголовным преступлением.)
После долгих злоключений Лёва попал в казарму, где спознался с Петровым, кантонистом из евреев, но крещёным, – писарем, дослужившимся до унтер-офицера. Однажды они попали на дневку в уездный город, из которого был родом Петров. Когда отец Петрова узнал, что сын крестился, он не позволил ему даже переступить порог дома.
«Минуту спустя… выбежала женщина и прямо кинулась было Петрову на шею, но остервеневшийся отец оторвал её, втолкнул в дверь и запер изнутри. [Они] слышали, как мать благим матом выла, рвалась к сыну, а отец силою удерживал её».[6]
Дру гое дело он, стойкий и несгибаемый Лев Ку гель. Пройд я свои казарменные хождения по мукам, став калекой, этот отставной солдат отправился, наконец, восвояси с казённым наказом: «бороду брить, по миру не ходить». И вот, возвращаясь к родному пепелищу, он всё убаюкивал себя надеждой, что родные непременно возгордятся его твёрдостью в вере. Но то были лишь грёзы – он не нашёл дома, да и в живых из близких никого уже не осталось. Горечь и отчаяние овладели им: «Общего у меня с моими соплеменниками ничего не осталось: в 15 лет я совершенно отвык от всех беспорядочных их порядков, запрещающих и разрешающих всякий вздор; я даже их наречия не понимал. Напрасно только я растравлял зажившие было раны».
Автор, похоже, сознательно не занимает твёрдой позиции, допуская множественность оценок поведения и нравственных убеждений героев. Неслучайно и современные исследователи трактуют его текст по-разному. Литературовед Бетиа Вальдман акцентирует внимание на том, что герой повести «не отрёкся от веры отцов, чем вызывает уважение христиан». А современные израильские историки, напротив, видят в произведении Никитина «художественно- оформленный социально-политический манифест, призывавший… оправдать уход от еврейства».
Рассказ Никитина «Искатель счастья» (Еврейская библиотека, 1875, Т. V) так же полемичен по своему заглавию, ибо так называли «чувствительные» любовные романы. Здесь же протагонист, Абрам Шмулевич, кадит бездушной Мамоне и в этом видит своё предназначение. Впрочем, подзаголовок «Из записок отверженного» сообщает повествованию вполне определённый эмоциональный заряд. Выходец из самой бедной еврейской семьи «судьбой обиженной местности», герой сызмальства пережил национальные и человеческие унижения и затвердил наказ разорившегося в прах отца: «Богатому все кланяются. Если вырастешь и сделаешься богатым, отлично жить будешь». Абрама одолевали самые неукротимые страсти: «Злоба, страшная злоба и ненависть закипела во мне за своё бессилие, и я почувствовал неописанную жажду к обогащению всем, всем, что под руку попадётся».
Он и впрямь упрямо идёт к цели, не разбирая путей, благо умён, дерзок, самоуверен, увёртлив, обладает жаждой к жизни, отчаянно беспринципен (хотя у него всё же достаёт сил на то, чтобы не предать свою веру). В религии разочарован; раввина, у которого служит лакеем, называет фарисеем и ханжой. Он вполне аккультурирован: владеет русской грамотой, речь его изобилует пословицами («Раньше вставай да свой затевай», «С сильным не борись, с богатым не тянись» и т. д.); более того, в обществе он скрывает своё еврейство и выдаёт себя за русского.
В отличие от героя романа Фёдора Достоевского «Подросток» (1875) Аркадия Долгорукого, обуреваемого желанием «стать Ротшильдом, стать таким же богатым, как Ротшильд», чтобы получить господство над миром, Абрам с помощью богатства не в последнюю очередь стремится избавиться от национального унижения, уравняться de facto в правах и возможностях с коренным населением империи.
В поисках барыша этот корыстолюбец отправляется в Петербург, где пробавляется то ростовщичеством, то скупкой краденых вещей, то работой в кухмистерской, «где кормили падалью, которую подавали миловидные девушки», то в качестве надсмотрщика на водочном заводе, где крали спирт и подделывали градусники и т. д. А сам он ищет всё новых и новых гешефтов и никак не может остановиться. Он с жалостью и брезгливым высокомерием
