Текст этот был опубликован только через пятнадцать лет после смерти Семёна Яковлевича, в литературно-художественном сборнике «Помощь евреям, пострадавшим от неурожая» (М., 1901, С. 63) под заглавием «Неизданное стихотворение С. Я. Надсона». Сообщалось также, что оно «печатается с согласия комитета Литературного фонда» (куда был передан архив Надсона после его кончины) и переписано неким лицом из хранящейся в Фонде «подлинной тетради» поэта. Не исключено, что таковым был известный поэт и переводчик, в том числе и сочинений еврейских писателей, председатель Литфонда Пётр Вейнберг, литературный друг покойного.
Это пронзительное по своей художественной силе произведение проникнуто болью гонимого народа. И хотя к национальной теме Надсон более в стихах не обращался, он, сам того не желая, стал впоследствии восприниматься преимущественно как литератор еврейский. «Еврейская энциклопедия» Брокгауза и Ефрона посвятила ему специальную статью (Т. 11, Стр. 482), где цитировала это стихотворение. А литературовед Василий Львов-Рогачевский говорил о том, что Надсон «заражён скорбью» еврейского народа, и назвал этот его текст «органической частью русско-еврейской литературы». А Владимир (Зеев) Жаботинский (1880-1940) вспоминал о том, как «одного очень милого и справедливого господина в провинции объявили юдофобом за то, что он прочёл непочтительный доклад о литературной величине Надсона». Раздавались, правда, и другие голоса. Израильский литературовед Леонид Коган назвал «беспочвенными» попытки причислить Надсона к еврейству на основании одного лишь, пусть весьма яркого, текста. А литературовед и социолог культуры Абрам Рейтблат акцентировал внимание, прежде всего, на том, что стихотворение «было опубликовано через много лет после смерти Надсона, да и речь в нём идёт о культурной чуждости евреев его автору». Однако поэт прямо и бескомпромиссно заявил здесь о кровной связи с евреями, объявил себя страстным бойцом за их права, хотя и убоялся публиковать стихотворение. Уместно в этой связи вспомнить письмо Ивана Тургенева Марку Антокольскому (1843-1902) 1 июля 1881 года, где тот мотивировал отказ напечатать текст в защиту евреев следующими резонами: «Напечатать же Ваше письмо, даже со стилистической корректурой, было бы немыслимо и, навлекши на Вас множество неприятностей, принесло бы только вред. К тому же, ни один журнал (даже “Порядок”) его бы не принял». Важно и то, что Надсон, как и Тургенев, считал себя литератором безусловно русским и, по-видимому, не желал в глазах широкого российского читателя разрушать такую репутацию. Хотя национал-патриоты почему-то аттестуют Надсона еврейским поэтом. Критик Вадим Кожинов отмечал, что еврейство в нём «неизменно воплощается во всей своей многогранной цельности, – в том числе в своём национальном и этническом существе, даже если оно оттеснено и приглушено в его сознании и бытии».
Думается, однако, что здесь, помимо голоса крови, можно говорить и о христианском юдофильстве Надсона, в чем поэт был не одинок. Незадолго до создания его стихотворения, в 1884 году, русский религиозный философ Владимир Соловьёв (1851-1900) в статье «Еврейство и христианский вопрос» высказался о том, что негативное отношение к евреям – это отрицание христианской доктрины, выраженной в Библии: «Если же евангельская заповедь исполнима, если же мы можем относиться по-христиански ко всем, не исключая иудеев, то мы кругом виноваты, когда этого не делаем». (Отметим, что евреи служили ключевым элементом теологии Соловьёва, и во многом благодаря этому философу отношение к ним стало в России своего рода лакмусовой бумажкой для определения степени либерализма писателя.)
По своему страстному, остро публицистическому тону это произведение стоит особняком в творчестве «рыдающего поэта» Надсона, для лирики которого были характерны бессилие-безволие-безверие, а ведущей интонацией – сердечная усталость, «изнеможение слабого сердца». Поэт смело и бодро выступает здесь в ипостаси еврея-бойца, словно забывая о свойственных ему, представителю «страдающего поколения», настроениях рефлексии, пессимизма и «гражданской скорби».
Говоря о еврействе, Надсон отмечает, что сей народ «встарь был счастлив и силён». Тем самым он обозначает неразрывную связь нынешних иудеев с пророками, царями и мыслителями далёкого прошлого. И в этом он продолжает традицию русскоязычной еврейской литературы, идущей ещё с «Вопля дщери иудейской» (1803) Льва Неваховича и драмы «Еврейская семья» (1864) Леона Мандельштама. В то время как русские антисемиты (в том числе и от религии) всячески пытались отделить современных «жидов» от древнейшего, библейского бытия евреев, Надсон подчёркивает преемственность нынешних иудеев и их ветхозаветных пращуров.
Иудеи предстают у него как народ несправедливо гонимый и «обиженный судьбою». Подобное определение особенно резко контрастирует со ставшим уже хрестоматийным в русской литературе и общественной мысли 1870-1880-х годов изображением евреев как капиталистов, эксплуататоров и кровососов, паразитирующих на девственно неиспорченном русском народе.
Уместно вспомнить, как яростно нападал Фёдор Достоевский на тех евреев, которые жалуются «на своё принижение, на своё страдание, на своё мученичество». Писатель негодующе вопрошал: «Подумаешь, не они царят в Европе, не они управляют там биржами хотя бы только, а стало быть, политикой, внутренними делами, нравственными делами, нравственностью государств!?» Знаменательно, что наступающий капитализм воспринимался Достоевским как вселенское зло, олицетворяемое именно в «жидовстве». В «Преступлении и наказании» (1866) закадровый образ миллионера Ротшильда искушает и толкает на убийство Раскольникова. Герой романа «Подросток» (1875) одержим мыслью – самому стать Ротшильдом, чтобы «из множества жидовских вредных и грязных рук эти миллионы стеклись в руки трезвого и скромного схимника». И в статье «Еврейский вопрос» (1877) вновь появляется всё тот же пресловутый Ротшильд как представитель ненавистного ему «жидовства».
