Следует отметить, что тема использования литераторами-славянофилами мотивов и сюжетов Ветхого Завета ещё ждёт своего исследователя. Не хочется говорить об этом скороговоркой, но совершенно очевидно, что они прибегали к Писанию, когда речь шла о борьбе с внешними врагами, нравственном и гражданском противостоянии злу. Известный организатор «Беседы любителей российской словесности» адмирал Александр Шишков (1754-1841) во время Отечественной войны с Наполеоном писал по поручению императора Александра I (1777-1825) манифесты и воззвания к народу. То был замечательный образчик стилизации под библейскую риторику. И, наряду с традиционными в русской литературе переложениями псалмов, здесь возникал и образ Израиля, причем борьба за его освобождение ассоциировалась с гражданской ответственностью за судьбу России. В этом же духе выдержаны стихи Николая Шатрова (1765-1841), в коих ветхозаветные мотивы также непосредственно соотнесены с событиями войны 1812-1814 годов. Напомним, что в 1811 году известный поэт и драматург князь Александр Шаховской написал трагедию «Дебора, или Торжество веры», которая была вскоре представлена на петербургской сцене (его консультантом по еврейской истории был еврей Невахович). В трагедии Шаховской героизировал еврейский народ в его борьбе за свободу [заметим, что столь же приподнято изображены израильтяне в трагедии Петра Корсакова (1790- 1844) «Маккавеи» (1813)]. Показательно, что близкий к Шишкову литератор и педагог Иван Ястребцов (1776-1839) писал в 1833 году: «Беспримерная характерность Иудейского народа, неизгладимая его пребываемость вопреки всем враждебным, разрушительным веяниям, рассеяние по земному шару, как бы для того, чтобы собирать нечувствительно все плоды цивилизации, для удобнейшего их потом соединения в одно целое, общее – могут служить намёками будущей участи Евреев для историка». Всё это к тому, что поиск самобытности славянства вовсе не соседствовал с презрением и враждебностью к иным культурам и традициям. И те, у кого сегодня всплеск национального чувства плавно переходит в демонстрацию антисемитизма, только порочат русскую идею.
Фругу были понятны «муки, гнев и печаль» Некрасова, с поэзией которого его роднит идейность и подчёркнутая гражданственность. Можно указать на близость тем и мотивов стихотворений «Сеятелям» и «Пророк» Некрасова и «В поле» и «Мой Бог» Фруга, на сходство женских образов в поэмах «Мороз Красный нос» и «Дочь Иефая». В этом свете кажутся нам совершенно необоснованными утверждения современного литературоведа Елены Бескровной о том, что Некрасов был знаком с Талмудом и «делал попытку отойти от христианства».
Творчество Фруга и Семёна Надсона развивались параллельно, они были почти сверстниками и знали друг друга лично. Их имена часто ставили рядом и критики-антисемиты (Виктор Буренин и др.), и литераторы еврейского происхождения. А филолог Юлий Айхенвальд (1872-1928) даже назвал Фруга «еврейским Надсоном». И действительно, по своей тональности, стилю и настроению многие его стихи близки надсоновским. Надсон, как отмечалось, пришёл к трагедии еврейства через своеобычно осмысленные им христианские догматы и посвятил иудеям только одно стихотворение, правда, весьма пронзительное: «Я рос тебе чужим, отверженный народ…»; Фруг же, в отличие от него, был еврейским поэтом и правоверным иудеем. Интересно, что художественным образам, которые у Надсона универсальны и наднациональны, Фруг придаёт еврейское звучание. Так, в стихотворении «Грёзы» Надсон говорит об «огненном слове», которое необходимо поэту для борьбы с неправдой и злом:
Лирическому герою Фруга вечное слово даровано Творцом (это Божье слово!), и от гонений, неправды и зла оно защищает еврейский народ:
На дсон взывает к поэту-единомышленнику, Фруг – ко всему народу израильскому. А потому даже слово «вперёд» получает у них разное смысловое наполнение. У Надсона читаем:
Не то Фруг:
В лирике Афанасия Фета (1820-1892), в его «звёздных песнях» Фруг видел торжество добра и красоты. «Тихая» поэзия вызывала у него возвышенно- приподнятое настроение:
Вслед за Фетом он переводил немецкого поэта Фридриха Рюккерта (1788-1866), что говорит об известной близости их литературных пристрастий. И на смерть Фета в 1892 году он отозвался полными горечи стихами с обращенным в Вечность риторическим вопросом:
