Не Березко с Галиным напугались. И не Липкину с Козловой пришлось увещевать отрекавшихся.
Но Гаррарды анализировали не только рассказ дочери писателя. Важным аргументом была повесть, где автор рассуждал о гипотетическом суде над осведомителями, предававшими друзей и знакомых из страха или ради карьерных выгод[211].
Ну а Гроссман, если судить по его повести, считал, что среди знакомых вовсе не один «инфораматор». И беспристрасность отвергал:
«Но знаете ли вы, что самое гадкое в стукачах и доносителях? Вы думаете, то плохое, что есть в них?
Нет! Самое страшное то хорошее, что есть в них, самое печальное то, что они полны достоинств, добродетели.
Они любящие, ласковые сыновья, отцы, мужья… На подвиги добра, труда способны они.
Они любят науку, великую русскую литературу, прекрасную музыку, смело и умно некоторые из них судят о самых сложных явлениях современной философии, искусства…
А какие среди них встречаются преданные, добрые друзья! Как трогательно навещают они попавшего в больницу товарища!».
Не так уж много знакомых навещали писателя в больницах. И, конечно, историки литературы не раз пытались определить, кого Гроссман имел в виду. Но отождествление повествователя и автора – ошибка. Прямой связи нет. Соответственно, неуместны параллели и аналогии.
Впрочем, Гроссман даже здесь пытался найти оправдание предателям. Смягчил выводы:
«Да, да, они не виноваты, их толкали угрюмые, свинцовые силы. На них давили триллионы пудов, нет среди живых невиновных… Все виновны, и ты, подсудимый, и ты, прокурор, и я, думающий о подсудимом, прокуроре и судье.
Но почему так больно, так стыдно за наше человеческое непотребство?».
Он и себя обвинял. За то, что выжил, когда вокруг гибли невиновные.
Возможно, тогда уже не с кем было поговорить о чувстве вины. Гроссман фактически разошелся со всеми друзьями молодости, кроме Лободы. Но и тот жил не в Москве, встречались изредка.
Был ли Гроссман одинок на самом деле – трудно судить. Однако вряд ли случайно герой его повести размышляет постоянно о раскаянии, одиночестве.
Неизвестно, читал ли Атаров последнюю гроссмановскую повесть. Важно, что он акцентировал мотивы одиночества, раскаяния, негодования в поздних рассказах.
Суждения Атарова противоречили биографическому мифу Гроссмана, созданному Липкиным. Возможно, поэтому они и вызвали столь резкие возражения мемуариста. Даже инвективы, обоснованные только вымыслами.
Критический дискурс
Можно отметить, что от всех статей о Гроссмане, изданных после его смерти, атаровское предисловие к сборнику отличается разительно. В нем есть то, что, по словам критика, свойственно последним рассказам писателя – чувства сопричастности, вины, скорби, надежды. Пусть и несколько замаскированные ссылками на актуальные пропагандистские установки.
Содержание книги, изданной в 1967 году, характеризовалось тоже весьма эмоционально. Атаров утверждал, что к «раскаленным рассказам писателя- антифашиста Гроссмана – таким, как “Дорога”, “Авель”, “Тиргартен”, – вплотную примыкают, как бы даже возгораясь от их жара, рассказы бытописателя. Это и есть основная часть книги: “Несколько печальных дней”, “Лось”, “Из окна автобуса”, “Обвал”…».
Далее предлагалась оценка интенций автора. Они, согласно Атарову, были выражены вполне ясно и неизменно: «Все тот же Гроссман. Те же коллизии добра и зла стоят перед ним, те же образы его осаждают. Увидевший треблинский ад писатель не разучился ужасаться и повседневному, привычному всем нам зрелищу эгоизма и сытости, душевной беспамятности и слепоты равнодушия».
Итоговые выводы формулировались в качестве риторических вопросов. Разумеется, о прагматике выпуска сборника: «Так что же, нужна ли нам, полезна ли нам эта литература нравственной сосредоточенности – поступка по совести и поступка против совести? Или, может быть, нам предпочтительней для коммунистического воспитания людей литература утилитарной целесообразности поступка?».
Полемика здесь подразумевалась. Автору рассказов, опубликованных в сборнике, порою инкриминировали пессимизм, негативно влияющий на читателей. И Атаров подчеркивал: «Я вижу большое общественное значение творчества Василия Гроссмана в том, что он будит беспокойство, не дает нам заслониться и остынуть».
Далее вывод конкретизировался. Гроссман, согласно Атарову, всю жизнь исполнял долг писателя: «Быть добрым к людям – они этого заслуживают – и не давать им от себя самих заслониться».
Подчеркнем, что основное место в атаровском предисловии уделено анализу очерка «Добро вам!». Он и ранее был замечен критиками.
Так, на публикацию в «Литературной Армении» первым откликнулся столичный ежемесячник «Дружба народов». Этот журнал и специализировался на издании переводов литературы так называемых союзных республик. В июньском номере 1966 года помещена рецензия В.Я. Канторовича – «Поэзия и философия одного очерка»[212].
Оценка задана уже в заголовке. Далее тезис развивался: «Люди, встреченные писателем в Армении, запечатлены рукой художника, их будешь долго помнить. Эти портреты, как часто случается в очерках, стали своего рода “проблемами в лицах”. Часто через судьбы персонажей постигаешь как нашу
