максимально возможное.
Прежде всего, обозначил специфику биографическго контекста. Буквально первой же фразой. «Мать Василия Гроссмана, беспомощная старуха, была уничтожена в толпе других таких же в яру под Бердичевом 15 сентября 1941 года. Об этом нет ни строчки упоминания у Гроссмана, но мы-то знаем».
Атаров знал Гроссмана еще с довоенных лет, встречались и на войне – как фронтовые корреспонденты. Тогда и услышал от давнего знакомого о смерти его матери в Бердичеве[209].
И все же первая фраза предисловия выглядит странно. Без уточнения оставлен оборот «в толпе таких же». Каких – можно лишь догадаться.
Причиной была вовсе не атаровская небрежность. Советские редакторы-цензоры настолько опасались «еврейской темы», что сам этноним стал чуть ли не табуированным.
Ну а читатель-современник ориентировался на обозначенный контекст. Понимал, что речь шла о массовых убийствах евреев, причем не только советских: «Документальный очерк Василия Гроссмана «Треблинский ад» в виде маленькой брошюры распространялся на Нюрнбергском процессе и был, может быть, последним чтением Геринга и Кальтенбруннера. И только в свете подобных нерассказанных фактов можно до конца осознать угрюмую, тяжелую и трудную прозу Гроссмана последних лет».
Атаров противопоставлял гроссмановскую прозу тому, что принято было называть «легким чтением». По словам автора предисловия, писатель и не стремился развлечь читателя, тут иной пафос: «Антифашизм Гроссмана – выношенный плод его жизни».
Читатель-современник догадывался, что критик подразумевает не только расистскую политику нацистской Германии. Сталинскую тоже.
Но формально атаровский вывод не противоречил цензурным установкам. И автор предисловия вновь и вновь акцентировал специфику биографического контекста: «Есть у венгерского поэта Антала Гидаша (в переводе Н. Заболоцкого) стихи, родственно-близкие послевоенной прозе Гроссмана:
Быть антифашистом – значит обладать гражданской зоркостью.
Быть антифашистом – значит чувствовать ответственность перед мертвыми, читать свою рукопись глазами тех, кто погиб.
Быть антифашистом – значит верить в доброту человека, в конечное торжество человечности над скотством».
Намек был прозрачным. Атаров опять рассуждал не только и не столько о борьбе с нацизмом.
Тезисы суммировались уже в качестве выводов. Получалось, что Атаров не столько автора сборника характеризовал, сколько анализировал личные наблюдения: «Писатель Василий Гроссман обладал этими свойствами – в жизни он был нелюдимый, замкнутый человек, неудобный для легкой дружбы, угрюмый и грозный, как правосудие. К тому же в последние годы он знал, что умирает, – он умер от рака. И только сейчас, перечитывая его посмертный сборник рассказов, понимаешь, как этот нелюдимый человек неутомимо искал дороги и тропинки к людям, как этот порою обижавший близких человек ненавидел предательство дружбы, как этот угрюмый и грозный, точно само правосудие, человек верил в непобедимую доброту человечности».
Здесь отчетлива интонация сочувствия, дружеского участия, скорби. Липкин же, цитируя предисловие, внес свои коррективы – на правах «самого близкого друга». Чуть ли не одернул Атарова: «Правильно, Гроссман был неудобный человек для легкой дружбы, ненавидевший предательство дружбы. Но что это за дружба, если она легкая и способна на предательство? Знакомство, завязавшееся в редакции, в доме творчества, во время пирушки, всегда ли превращается в дружбу? Гроссман требовал от дружбы честности, стойкости, самоотверженности».
Далее мемуарист перешел к инвективам. На правах «самого близкого друга» рассуждал об излишней доверчивости писателя-нонконфомиста: «Тот же Атаров льнул к нему, приходил к нему, как ученик к учителю, и Гроссман встречал его благосклонно, но, вступив в партию, Атаров стал функционером, его назначили редактором журнала “Москва”, он постепенно отстранился от преследуемого Гроссмана, и, конечно, когда они случайно встречались, Гроссман смотрел на него “угрюмо и грозно”».
Значит, когда Атаров, стал главредом, он избегал гонимого писателя-нонконформиста, которого считал ранее своим учителем. Предал дружбу. Гроссман, соответственно, рассердился. Отсюда следует, что в первую очередь к автору предисловия относится им же сказанное.
Однако Липкин, увлекшись нарративом, опять забыл и хронологию, и библиографию. Его инвективы, как водится, не выдерживают проверки.
Атаров моложе Гроссмана лишь на пару лет. С тем же интервалом дебютировал в качестве прозаика и до войны успел выпустить три книги. Так что не приходил он к давнему знакомому «как ученик к учителю». Это выдумал Липкин. Полемический задор.
Кстати, партбилет Атаров получил в 1947 году, а редакцию «Москвы» возглавил десять лет спустя. Интервал немалый, о чем Липкин не знал или забыл.
Да и Гроссман в 1957 году – вовсе не «преследуемый». Наоборот, вполне преуспевающий. Его статус классика советской литературы подтвержден официально.
За «отход от партийной линии» Атаров смещен с должности главреда в 1958 году. Однако и тогда Гроссман не был «преследуемым». Наоборот, еще более хвалимым и ценимым.
Мемуарист придумал сюжет предательства. Но полемика опять исключалась: когда вышла липкинская книга, Атаров уже восемь лет как умер.
Что за счеты сводил Липкин – трудно судить. Главное, небылицы сочинял не только про Атарова. Причем был в антипатиях последователен: «Фронтовые дороги свели Гроссмана с Борисом Галиным, этот правдистский очеркист гордился тем, что они с Гроссманом на “ты”, и Гроссману, я видел,
