льстило такое поклонение, но и Галин, как теперь выражаются, “слинял”, когда Гроссман попал в беду, и если бы Гроссман узнал, как уже после его смерти подло повел себя Галин, когда за рубежом вышло в свет “Все течет”, то, бесспорно, говорил бы о Галине “угрюмо и грозно”».
Липкин опять увлекся нарративом. Соответственно, вновь забыл про хронологию и библиографию.
«Поклонение» – опять выдумка. Галин на год старше Гроссмана, состоял в ССП с момента основания, был не просто «очеркистом», а спецкором «Правды». Это высокий статус даже в журналистской элите. Ко всему прочему, три книги выпустил до войны, сталинский лауреат 1948 года.
«Свели» его и Гроссмана не «фронтовые дороги» – знакомство состоялось еще в довоенную пору. Липкину об этом не было известно.
Значение жаргонизма «слинял» можно толковать весьма широко. Опять же, неясно, как понимать оборот «когда Гроссман попал в беду». Кампания ли 1953 года подразумевалась мемуаристом, арест ли рукописей – можно лишь догадываться. Ну а про то, как «подло повел себя Галин» после издания крамольной повести, Липкин просто сочинил, что уже отмечалось выше.
Досталось не только Атарову и Галину. Мемуарист подробно рассказывал о череде гроссмановских друзей, по его словам, изменивших дружбе. Вряд ли нужно выяснять, где в прочих сюжетах вымысел. Похоже, что везде.
Комментарий мемуариста к небольшому фрагменту предисловия весьма пространен. Если подводить итоги, то Гроссмана предавали многие друзья, а вот Липкин – нет. Прагматика ясна: как раз к нему и не относится сказанное Атаровым о «предательстве дружбы». Но мемуаристу, казалось бы, незачем было оправдываться.
Атаровское же предисловие было неординарным в первую очередь по интонации. Так эмоционально гроссмановскую прозу еще не обсуждали:
«Книга правдивая и, в общем, печальная.
Откуда печаль? Трудно ответить одним словом. Но, может быть, ответ – именно в тоске по необычной, конечной, постигаемой лишь внутренним взором красоте человечности, в тоске по своей Сикстинской мадонне? Но Мадонну писал молодой и счастливый Рафаэль. А Гроссману последних лет – болезни и одиночества, – пожалу, сродни поздние рембрантовский томления? Об этом не берусь судить…».
Сказанное про одиночество не подтверждалось какими-либо аргументами. Причем Атаров не мог не знать: у Гроссмана была семья – жена, пасынок. И, разумеется, дочь.
Однако критик не так уж далек от истины. Его приятельские отношения с Гроссманом не прерывались, и, похоже, что сказал Атаров гораздо меньше, нежели знал. Ограничился намеками, понятными лишь узкому кругу знакомых.
Семья Гроссмана фактически распалась к началу 1950-х годов. Дочь, правда, не забывала отца – ни здорового, ни больного. Но она вышла замуж, растила сына, заботилась о матери, в общем, хватало собственных хлопот.
Весьма сложными были отношения с Заболоцкой. Она в 1958 году овдовела и все же за Гроссмана так и не вышла замуж – формально. О причинах можно спорить, но их анализ в нашу задачу не входит.
Бесспорно, что у Гроссмана не было новой семьи. Это уже отмечалось выше. Отношения же с Губер и ее сыном значительно ухудшились после ареста романа, что замечали близкие знакомые. А позже – обсуждали и литературоведы.
Так, семейная коллизия анализируется в упомянутой выше монографии Гаррардов «The bones of Berdichev: The life and fate of Vasily Grossman». Соавторы не только исследовали ныне фактически недоступные материалы, но и провели опросы многих современников писателя[210].
Комментировали Гаррарды и документы, уже опубликованные к моменту издания монографии. В частности, материалы, напечатанные газетой «Труд». Особое внимание привлекло донесение Семичастного, где указывалось: «Копии отрывков из рукописи Гроссмана прилагаются».
Речь шла о повести. Гаррарды отвергли версию прослушивания: «Откуда могли быть получены эти выдержки, если не от осведомителя из числа близких к Гроссману людей? Кто-то, должно быть, скопировал или сфотографировал фрагменты рукописи и отправил их в КГБ».
Доносчика Гаррарды не винили. Отметили, что советским законодательством предусматривалась уголовная ответственность за недонесение о таких преступлениях, как «антисоветская пропаганда». А это, соответственно, позволяло сотрудникам КГБ и ранее существовавших аналогичных учреждений использовать фактор страха при вербовке.
Такую специфику Гроссман, согласно Гаррардам, учитывал. Он «знал или догадывался, что в его окружении был Иуда, уже предавший его…».
Кого именно подозревали в предательстве Гаррарды – не сообщается. По их словам, десятилетия спустя уже «невозможно установить личность информатора. О жутком давлении уголовной ответственности за недоносительство, которое испытывали на себе советские граждане, можно судить по одной истории, рассказанной нам Екатериной Васильевной, дочерью Гроссмана. Она сказала, что Ольга Михайловна однажды обратилась к ней с экстраординарной просьбой. К ней подошел ее сын Федор и заявил, что слышал, как Гроссман читал отрывки из работы, которая была известна как “Все течет”. Федор был напуган и, чтобы обезопасить себя и мать, предложил ей отправить властям коллективное письмо, где было бы сказано, что они не знают содержания повести. Однако Ольге Михайловне следует отдать должное: прежде, чем что-либо предпринять, она отправилась к Екатерине Васильевне за советом. Та, по ее воспоминаниям, твердо ответила: «Это было бы преступлением”. Ольга Михайловна и Федор так и не отправили такого письма».
Похоже, история Липкина про напуганных иностранной публикацией гроссмановской повести и спешивших от автора отречься тоже отражает некие событии. Только не те, что описывал мемуарист.
