Далее предлагалась характеристика автора сборника. По словам рецензента, «Гроссман, каким он предстает перед нами в этой книге, видит не только частности истории, пусть и самые значительные, но и ощущает, понимает эти частности во всем их объеме и во всей сложности того, чем была переполнена минувшая половина века. Это понимание вошло в его человеческий и писательский опыт. Но надо быть большим мастером, чтобы выразить это в рассказе, и порой в коротком рассказе, где нет ни значительных событий, ни потрясающих коллизий».
Гроссман, согласно Рослякову, рассуждал о проблемах осмысления жизни. Таков пафос книги в целом: «Писатель напряженно думает, что есть главное и неглавное в жизни, преходящее и непреходящее – вечное, всегда нужное и необходимое для человеческого счастья. Часто в этих поисках писатель достигает предельного драматизма».
По словам рецензента, Гроссман, рассуждая о проблемах осмысления жизни, оставался писателем исключительно советским. Росляков акцентировал, что в публикуемых рассказах автор, «опираясь на свои поиски высшей человеческой нравственности, которая для него неотъемлема от нравственности коммунистической, сумел произнести, может быть, самые глубокие и самые убийственные слова о фашизме».
Очевидно, что здесь, как в прочих откликах, главными характеристиками писателя Гроссмана были признаны мастерство, искренность, гуманизм. Это и фиксировалось уже цитированной статьей Мунблита о Гроссмане – в нормативной Краткой литературной энциклопедии.
На том обсуждение гроссмановских прозы в СССР, по сути, завершилось. Причиной были опять политические изменения.
В июне 1967 года началась и закончилась так называемая Шестидневная война. В этом конфликте правительство СССР – изначально на стороне арабских государств, чьи войска были разгромлены израильскими.
СССР сразу заявил о разрыве дипломатических отношений с Израилем. Что фактически и обозначило начало очередных антисемитских кампаний. Именуемых, как повелось издавна «антисионистскими».
Пресловутая «еврейская тема», с которой предсказуемо ассоциировалось восприятие гроссмановского наследия, стала особенно нежелательной. Ситуация, правда, менялась постепенно. До поры критики еще обсуждали новые гроссмановские публикации, но ограничения – на уровне тематики и проблематики – ужесточались. А в октябре 1973 года начался и закончился очередной арабо-израильский конфликт, получивший название Войны Судного дня.
Объединенные войска арабских государств, напавшие на Израиль, были вновь разгромлены. Соответственно, в СССР «антисионистские» кампании уже не прекращались. В этом контексте Гроссман – опять лишний.
Формально запрет не вводился. Гроссман по-прежнему считался исключительно советским писателем. Было лишь так называемое «замалчивание».
На общем фоне советского литературного процесса «замалчивание» гроссмановского наследия осталось практически незамеченным. Писатель умер, новых публикаций нет, значит, критикам и обсуждать нечего. Ну а выбор тем литературоведческих работ был еще более жестко регламентирован. Так, Бочаров издал первую монографию о Гроссмане в 1970 году. Успел. Следующая – двадцать лет спустя.
Вне осмысления
За границей наследие Гроссмана не считалось актуальным, даже после того, как была опубликована повесть «Все течет…». Обсуждалось она лишь эмигрантскими изданиями.
Изменения стали заметны, когда полностью был издан роман «Жизнь и судьба». Но мировую известность он получил уже в переводах на европейские языки. Гроссман все-таки победил – хоть и после смерти. Если точнее, через двадцать лет.
В СССР наследие Гроссмана по-прежнему «замалчивали». Актуализировалось оно лишь на исходе 1980-х годов. Тогда же Липкиным была изложена – в дополненном варианте – история тайной отправки рукописи за границу, публикаций там и на родине автора.
Она тоже крайне запутана, изобилует явными противоречиями. В особенности это относится к источникам публикаций романа.
Но проблема устранения противоречий до недавнего времени даже не ставилась. Она игнорировались.
Это вполне объяснимо. Постановка такой проблемы с необходимостью подразумевала бы выявление целого комплекса других, уже не только академического характера.
Прежде всего, критическое рассмотрение мемуарных свидетельств традиционно воспринимается как недоверие мемуаристам, сомнение в их добросоветсности. Часто и в качестве оскорбления. Это выше уже отмечалось.
В данном случае актуальной стала бы еще и проблема текстологической корректности публикаций романа «Жизнь и судьба» на русском языке. А вслед за ней – авторитетности всех переводов, получивших международную известность. Права же издателями давно куплены, продукция выпускается.
Наконец, критическое рассмотрение липкинской версии сказалось бы на оценке публикаций литературоведов, ее некритично использовавших. Меж тем она тиражируется десятилетими, воспроизведена многократно – со ссылками на умершего в 2003 году автора или без них. Противодействие тут прогнозируется изначально.
Так и случилось. Весьма резкие возражения были вызваны нашей статьей «Интрига и судьба Василия Гроссмана», опубликованной в шестом номере журнала «Вопросы литературы» за 2010 год[216].
Мы рассматривали историю ареста романа и спасения рукописей. Разумеется, анализировали источники, в том числе и мемуарные, доказывали, что сведения, предоставленные мемуаристами, весьма часто не подтверждаются, либо непосредственно опровергаются официальными документами и
