оптимистически, однако не позже лета 1957 года уже корил себя за доверчивость.
Трудно судить, насколько Пастернак был искренен. Однако в любом случае ясно: он – хотя бы в момент подготовки цитированного письма – считал нужным объяснить высокопоставленному функционеру, почему недоверчивым стал.
Ну а Гроссман тогда не разуверился. Он давно не верил советским пропагандистам. Не исключено, что предвидел цензурный запрет, но все равно заканчивал роман «Жизнь и судьба».
Гонораров и так хватало. В течение трех лет – с 1954 года – вышли еще три книги Гроссмана: новый сборник прозы, переиздания романов «Степан Кольчугин» и «За правое дело»[113].
Кстати, отсюда следует, что репутация Гроссмана не менялась: советский классик. Высокий статус, доход, привилегии.
Мемуаристы о привилегиях и доходах не упоминали. Сведения подобного рода противоречат биографическому мифу Гроссмана как автора романа «Жизнь и судьба». Писателю-нонконформисту надлежало быть гонимым и бедным. Ну, по крайней мере, постоянно заботящимся о пропитании.
Особенно интересны в указанном аспекте воспоминания Липкина. Рассказав о прекращении выпуска альманаха «Литературная Москва», мемуарист акцентировал: «Именно в это время, когда нервы Гроссмана были так напряжены, редактор “Знамени” В.М. Кожевников попросил его дать роман в “Знамя”. Гроссман сидел без копейки, и Кожевников, возможно, имея об этом сведения, предложил ему солидный аванс – под произведение, которого не читал».
Таким образом, Липкин назвал два фактора, в силу которых Гроссман был вынужден сотрудничать именно с журналом «Знамя». Первый – психическое состояние, обусловленное ссорой с редколлегией «Литературной Москвы» в 1956 году и последующим закрытием альманаха. Второй, соответственно, бедность. Чем и воспользовался Кожевников.
Подчеркнем, что «именно это время» – 1956 год. Однако и в начале его, и на исходе не стал бы Гроссман договариваться о «солидном авансе» с Кожевниковым. Роман «Жизнь и судьба» тогда был слишком далек от завершения – даже еще трех лет оказалось мало.
Один раз Гроссман попал в подобную ситуацию. Весной 1948 года заключил договор с редакцией «Знамени» на издание романа «Сталинград». Аванс, разумеется, получил. Издатель журнала – Министерство обороны, так что военная тематика вполне официально признавалась там профильной. Но работа не была завершена к сроку, и осенью автор вынужден был вернуть полученную сумму[114].
Тогда Вишневский был главредом «Знамени». Вскоре его сменил Кожевников. И по-прежнему военная тематика считалась профильной. Так что отнюдь не случайно новый руководитель журнала в апреле 1952 году предложил Гроссману опубликовать роман «За правое дело», если Твардовский не сможет решиться.
Гроссман, описывая этот разговор в дневнике, не был удивлен предложением. Успех публикации считался победой руководителя журнала, вот и переманивали удачливых прозаиков. Так издавна повелось. Автор в подобных случаях расторгал прежний договор, возвращал аванс, получал новый в другой редакции, соответственно, все обходились без убытков.
Про дневник, фиксировавший редакционные перипетии романа «За правое дело», Липкин не знал. Кстати, указав хронологический рубеж беседы с Кожевниковым о второй книге дилогии, противоречил себе же: «Насколько мне помнится, в середине 1960 года Гроссман окончательно завершил работу над романом».
Тут уж одно из двух. Либо Гроссман закончил работу в 1956 году, либо по прошествию четырех лет. Увлекся Липкин, выстраивая аргументированную версию.
Характерно, что в мемуарах он цитировал письмо, опровергавшее эту же версию. 24 октября 1959 года живший в крымском санатории Гроссман сообщал Липкину: «Я много работал здесь, закончил работу над третьей частью, уже перепечатанной, – правил, сокращал, дописывал. Больше всего сокращал. Вот и пришло мое время проститься с людьми, с которыми был связан каждый день на протяжении 16 лет. Странно это, уж очень мы привыкли друг к другу, я-то наверное. Вот приеду в Москву и прочту всю рукопись от начала до конца в первый раз. И хотя известно, – что посеешь, то и пожнешь, – я все думаю, – что же я там прочту? А много ли будет у нее читателей помимо читателя-написателя? Думаю, что тебя она не минет. Узнаешь – что посеял».
Значит, работа не была завершена. Далее Гроссман описывал психическое состояние: «Я не переживаю радости, подъема, волнений. Но чувство, хоть смутное, тревожное, озабоченное, а уж очень серьезное оказалось. Прав ли я? Это первое, главное. Прав ли перед людьми, а значит, и перед Богом? А дальше уж второе, писательское – справился ли я? А дальше уж третье – ее судьба, дорога. Но вот сейчас я как-то очень чувствую, что это третье, судьба книги, от меня отделяется в эти дни. Она осуществит себя помимо меня, раздельно от меня, меня уже может не быть. А вот то, что связано было со мной, без меня не могло быть, именно теперь кончается».
Осенью 1959 года Гроссман был настроен отнюдь не оптимистически. Вот и рассказал напоследок, что сочинил «народную пословицу: “рано пташечка запела, вырвут яйца из гнезда”. Но это так, не думы, а вообще».
Уверен ли был Липкин, что «в середине 1960 года Гроссман окончательно завершил работу над романом», нет ли, это уже не важно. Главное, что новый вариант более правдоподобен.
Но тогда бессмысленна ссылка на психическое состояние Гроссмана. Если он решил отдать Кожевникову рукопись, законченную в 1960 году, так альманах «Литературная Москва» и нервное напряжение четырехлетней давности тут ни при чем.
