Отметим, что бедность – тоже. На исходе ли 1956 года, в течение ли последующих лет Гроссман не «сидел без копейки». Неоткуда было бы Кожевникову получить сведения о бедственном положении советского классика. Сумма гонораров за переиздание романов такова, что опытный советский инженер столько б не заработал даже за двадцать лет. Да и ранее советский классик отнюдь не бедствовал. Кроме того, Гроссман не увлекался азартными играми, не слыл кутилой или пьяницей.
Другой вопрос, зачем Липкину понадобилось выдумывать факторы вынуждения, а также именовать их «роковыми причинами», коих перечислено несколько. Особо выделена «воспаленная обида Гроссмана на Твардовского. Это – самая роковая и самая главная причина. Бессмысленно предполагать, что «Новый мир» напечатал бы «Жизнь и судьбу», но могу твердо поручиться, что роман не был бы арестован, если бы рукопись была сдана в «Новый мир». Твардовский не отправил бы рукопись «куда надо»».
Общеизвестный советский фразеологизм «куда надо» подразумевал КГБ, а ранее – аналогичные учреждения. Мемуарист инкриминировал донос главреду «Знамени». Обвинение формулировалось неоднократно. И все более эмоционально: «Я умолял Гроссмана не отдавать роман Кожевникову, облик которого был всем литераторам достаточно известен».
Существенно, что Липкин не раз противопоставлял главредов «Знамени» и «Нового мира». Например, когда описывал, как пытался убедить «самого близкого друга»: «На лице Гроссмана появилось ставшее мне знакомым злое выражение. “Что же, – спросил он, – ты считаешь, что, когда они прочтут роман, меня посадят?” – “Есть такая опасность”, – сказал я. “И нет возможности напечатать, даже оскопив книгу?” – “Нет такой возможности. Не то что Кожевников – Твардовский не напечатает, но ему показать можно, он не только талант, но и порядочный человек”».
Получилось, что Кожевникову нельзя даже показать рукопись. Он, в отличие от Твадовского, непременно донесет.
К этой версии мы еще вернемся. Отметим пока явное противоречие: «облик» Кожевникова «всем литераторам достаточно известен», а Гроссману – нет.
Мемуарист попытался снять противоречие. Сообщил, что «Гроссманом овладела странная мысль, будто бы наши писатели-редакторы, считавшиеся прогрессивными, трусливей казенных ретроградов. У последних, мол, есть и сила, и размах, и смелость бандитов. Они скорее, чем прогрессивные, способны пойти на риск».
Выходит, Гроссман если о чем-то и не знал, так догадывался. Но пренебрег догадками, осознав безвыходность своего положения.
Для аргументации пригодилась Липкину выдуманная история про конфликты с редколлегией «Литературной Москвы». Потому и не упомянул, что в альманахе все же опубликован гроссмановский рассказ. Упоминание о таком компромиссе исключено прагматикой сюжета. Читатели сами должны прийти к выводу: «прогрессивный», но «благонамеренный» Казакевич оказался слишком робок, вот и решено было сотрудничать с «бандитом».
Оставалось только объяснить, зачем главреду «Знамени» понадобилось рисковать. Соответственно, Липкин утверждал: Кожевников «был заинтересован в романе Гроссмана, потому что первая книга – “За правое дело” – пользовалась прочным успехом, и вторая книга привлекла бы огромное количество читателей, подняла бы весьма поблекший – по сравнению с блеском “Нового мира” – авторитет журнала».
Значит, Кожевников соперничал с Твардовским. И, возможно, «бандит» не сам догадался проявить инициативу. Согласно гипотезе Липкина, «определенную роль во всем деле сыграл Кривицкий, ставший влиятельным членом редколлегии “Знамени”: после смерти Сталина он понял, что совершил оплошность, отказавшись заодно с Симоновым печатать “За правое дело”. А вдруг и вторую часть ожидает такой же успех?».
Разумеется, здесь никакой связи с реальностью. «Сыграл» ли Кривицкий «определенную роль», нет ли, но «заодно с Симоновым» он не отказывался «печатать “За правое дело”». Эта липкинская версия, как упомянуто выше, опровергается гроссмановским дневником, о котором не знал мемуарист.
В липкинской версии арест романа «Жизнь и судьба» обусловлен доносом Кожевникова. Тогда уместен вопрос о том, почему «самый близкий друг Гроссмана», всегда такой проницательный, не предотвратил такой итог.
Липкин заранее дал ответ. По версии мемуариста, он предвидел опасность, а Гроссман не внял предупреждениям. Обстоятельства вынудили писателя- нонконформиста сотрудничать с «бандитом», а в обычной ситуации не стал бы.
На самом деле ситуация была вполне обычная. Именно журналу Министерства обороны и надлежало печатать уже неоднократно анонсированный в периодике роман о Сталинградской битве. Тематика профильная, да и проект – «военная эпопея» – актуален.
Вряд ли Кожевников пытался соперничать с Твардовским на уровне популярности журналов. По сравнению с «Новым миром» несколько иными были и пропагандистские функции «Знамени», и полномочия редактора.
С Кожевниковым же отношения Гроссмана оставались товарищескими. Нет оснований полагать, что автор романа «За правое дело» не помнил о предложении главреда «Знамени» в 1952 году.
Возможно, Липкин когда-либо и кое-что слышал от Гроссмана о готовности Кожевникова рисковать, а услышанное экстраполировал на ситуацию, сложившуюся восемь лет спустя. Но мог и попросту сочинить все сразу.
Отметим также, что Гроссман, решивший в 1960 году сотрудничать с журналом «Знамя», действительно ориентировался на репутацию Кожевникова. Только не ту, что описывал Липкин. Совсем другую.
Формировала репутацию Кожевникова несвойственная большинству главредов черта: неприятие ксенофобии вообще и антисемитизма в частности. Можно сказать, отторжение с оттенком брезгливости.
