Для большей убедительности он и выдумал, что Гроссман чуть ли не год ждал ответ из редакции «Знамени». Отсюда следовало, что рукопись лишь тогда оказалась в «Новом мире», когда донос на автора уже был доставлен адресатам.
Бывший новомирский ответсек не стал опровергать Роскину непосредственнно. Пройдя по канве ее сюжета, предложил, так сказать, веер новых деталей. Ярких, эффектных. И от противоречий отвлек. Мемуары Закса выглядели куда более информативными, нежели роскинские.
Сюжетная реконструкция
Версия Закса вскоре стала общепринятой. Не оспорил ее и Маркиш в уже цитировавшейся статье «Пример Василия Гроссмана».
Описывая предысторию ареста рукописей, Маркиш дополнял версию Закса фрагментами мемуаров Роскиной. Утверждал, что «Гроссман закончил роман в 1960 году и отнес его в журнал “Знамя”. Логичнее было бы обратиться в “Новый мир”, потому что, несмотря на перемену названия, это была все же “вторая книга” дилогии: в конце как журнального, так и книжного вариантов “Правого дела” значилось – “Конец первой книги”. Но у Гроссмана вышла размолвка с главным редактором “Нового мира” Твардовским, и еще до окончания работы он заключил договор со “Знаменем”. Главный редактор “Знамени” Вадим Кожевников переотправил роман в отдел культуры ЦК, не извещая, конечно, об этом автора».
Характерно, что Маркиш, подобно Роскиной, не инкриминировал Кожевникову доносительство как таковое. Роман главред «Знамени» лишь «переотправил в Отдел культуры ЦК» и ждал ответ, значит, публикация не исключалась. Плохо, что автора не известил, но это и не было принято.
Автор, значит, не предвидел опасности. Прошло «несколько месяцев – ответа из “Знамени”, т. е. по сути дела, из ЦК не было. Тем временем Гроссман помирился с Твардовским и попросил его прочитать роман».
Далее в статью «встроены» версии Ямпольского и Эткинда. Только о «лентах» и «копирке» Маркиш рассказывал, ссылаясь на слухи.
Отметил Маркиш противоречие в мемуарах Ямпольского и Роскиной относительно автора суждения о сроке цензурного запрета. Но воздержался от выводов. Ответственность за арест рукописей возлагал не столько на Кожевникова, сколько на его сотрудников.
Версию отчасти изменил Ю.М. Кублановский. В 1986 году журнал «Грани» опубликовал его статью «“Жизнь и судьба” нашего времени».
Причины «ареста» описаны там в качестве известных чуть ли не всем, кроме автора романа «Жизнь и судьба». Согласно Кублановскому, «сам Гроссман, как ни в чем не бывало, сдал свою феноменальную эпопею в “Знамя” номенклатурному агенту Кожевникову».
Характеристика весьма хлесткая – «номенклатурный агент». Одновременно начальник и доносчик, вершитель чужих судеб и осведомитель. Но откуда это было известно Кублановскому – он не сообщил.
Липкин, готовя к изданию свои мемуары, не упоминал Роскину и Закса. Но их версии, конечно, использовал. В его варианте размолвка Гроссмана и Твардовского была вовсе не пустяковой. И – не случайной. Она подробно описана. Аналогично – причина обращения в редакцию «Знамени». Но все это вымышлено.
Также отметим, что Закс противопоставил «Знамя» всем литературным журналам. Смысл был понятен осведомленным современникам: это издание финансирует Министерство обороны, так что цензура там строже.
Липкин тезис развил. Противопоставил Кожевникова – Твардовскому. Гораздо эффектнее получилось, хоть и опять бездоказательно.
Далее мемуарист опять развивал чужие тезисы. Согласно Заксу, главред «Нового мира» задал риторический вопрос о наличии/отсутствии хотя бы одного друга у Гроссмана. Липкин же сообщил, что именно он буквально умолял писателя-нонконформиста не отдавать роман в редакцию «Знамени». Следовательно, не его вина, что дружеский совет был оставлен без внимания.
Суждения Липкина о Кожевникове вполне коррелируются с характеристикой, данной Кублановским в 1985 году. И тоже, еще раз подчеркнем, без ссылок на источники.
Да и не на что ссылаться. Нет аутентичных свидетельств, что в 1960 году главред «Знамени» слыл доносчиком. Про такую репутацию, к примеру, не упомянула и Роскина, хотя контекст был вполне подходящий.
Однако это, скажем так, мнение о мнениях. Главное же, что Липкин, интерпретируя чужие версии, путался в хронологии описываемых событий.
Например, о ссоре с Твардовским и долгом ожидании редакционного ответа – из заксовской версии. Оттуда же и про запоздалое примирение. Разница в том, что Липкин перенес событие на год позже. Увлекся мемуарист, сочиняя новый сюжетный поворот и пристраивая к нему письмо Гроссмана.
Вот и получилось, что «поздней осенью» 1961 года», когда автор романа и новомирский главред мирились в Коктебеле, еще не были арестованы рукописи. Соответственно, Твардовский, едва узнав об арестах, приехал к Гроссмману, а потом, «выпив, плакал: “Нельзя у нас писать правду, нет свободы”».
О застольной беседе после ареста романа рассказывал и Закс, только утверждал, что была она в его квартире и гораздо раньше. Зато у Липкина – новые подробности. Он Кожевникова старательно компрометировал.
Запутавшись в хронологии, Липкин пересказал сюжет Закса и добавил новые вымышленные подробности, однако прагматика та же: Твардовский не имел отношения к аресту рукописей Гроссмана.
Интерпретирован и сюжет Роскиной. Правда, с учетом письма к Хрущеву. Согласно Липкину, один из руководителей ССП сказал Гроссману, что «если и можно будет издать роман, то лет через 250».
Далее Липкин, описывая «беседу» Гроссмана и Суслова, указал несколько иной срок цензурного запрета – «двести-триста лет». И подчеркнул: «Не знаю,
