Однако сказанное в континентовской публикации воспроизвел и дополнил Г.Ц. Свирский. Как выше отмечалось, в 1979 году лондонское издательство выпустило его книгу «На лобном месте: литература нравственного сопротивления (1946–1976 гг.)»[148].
Ямпольский не конкретизировал, кто инициировал арест романа «Жизнь и судьба». Подчеркнул только, что «ключевую роль» сыграл Поликарпов. А по Свирскому, донос в ЦК КПСС отправил Кожевников. После этого сотрудники КГБ, проведя обыск у Гроссмана, арестовали еще и «больную женщину- машинистку».
У нее и отобрали пресловутую «ленту». А затем отправили «на следовательский “конвейер”».
Далее пояснялось, что «конвейер» – непрерывный допрос, когда следователи меняют друг друга, не давая арестованному заснуть, буквально пытая бессонницей. Это продолжается до тех пор, пока воля допрашиваемого не будет сломлена.
Известно, что метод допроса, описанный Свирским, практиковался в сталинскую эпоху. Называли его, правда, не «конвейером», а «каруселью».
Относительно применения «карусели» в хрущевскую эпоху – нет сведений. А главное, не было ареста машинистки.
По Свирскому же, арестованной не позволяли спать, пока она не рассказала, сколько она сделала машинописных копий. Выяснили – семнадцать. Затем начались обыски у родственников Гроссмана и его друзей по всей стране. Ну а позже автору конфискованного романа Суслов заявил: «Такую книгу можно будет издать, думаю, годиков через двести-триста…».
Свирский ориентировался не только на статью Ямпольского и слухи. Немало и сам придумал – ради публицистического эффекта.
Тему развил Е.Г. Эткинд. В 1979 году нью-йоркский журнал «Время и мы» опубликовал его статью «Двадцать лет спустя. О Василии Гроссмане»[149].
Статья более аналитична, чем очерк Свирского, однако в аспекте фактографии различия невелики. Так, на Гроссмана донес Кожевников в соавторстве с другими сотрудниками редакции. Обратились в КГБ, а не ЦК КПСС. Изъяты же и рукописи, и «ленты пишущей машинки», и «листы копировальной бумаги, на которой можно было что-то прочесть “на просвет”».
Упоминаний о «листах копировальной бумаги» тоже нет в протоколах, составленных сотрудниками КГБ. Да и не могло быть.
Что-либо «прочесть “на просвет”» трудно, даже если каждый лист копировальной бумаги использован лишь один раз. А в ходе печатания многостраничной рукописи они использовались всегда многократно. Заведомо невозможно восстановить текст романа по таким носителям. Следовательно, изымать этот материал было незачем. Бессмысленная задача. Ее и не ставил председатель КГБ.
Но абсурдные слухи возникли не беспричинно. Они – квинтэссенция впечатлений, сложившихся в литературной и окололитературной среде.
Шоковыми оказались впечатления. Слухи – при всей абсурдности – вполне отражали главный сусловский тезис: роман сочтен весьма опасным. Коль так, подразумевалось, вроде бы, что от него и следов не должно остаться.
Таким образом, из статьи Ямпольского в историографию вошли сведения о количестве обыскивавших, изъятии «лент пишущих машинок», обращении к Хрущеву и указанном Сусловым сроке цензурного запрета. Свирский инкриминировал Кожевникову донос и описал подробности не производившегося ареста машинистки. Эткинд же добавил про конфискацию использованных «листов копировальной бумаги».
Однако вне сферы внимания литературоведов оставалось сказанное в континентовской статье о «ключевой роли» Поликарпова. И это объяснимо. Ямпольский не уточнил, что же конкретно сделал заведующий Отделом культуры ЦК КПСС. А без уточнения информация оказалась лишней, потому и невостребованной. Она не меняла ничего в уже сформировавшейся версии: Кожевников донес, рукописи отобрали, Гроссман к Хрущеву обратился, Суслов же определил срок цензурого запрета.
Этой версии – в целом – следовал и Ш.П. Маркиш. В 1985 году иерусалимское издательство опубликовало его статью «Пример Василия Гроссмана»[150].
Маркиш не добавлял эффектные подробности. Сообщил только, что «в феврале 1961 года, к Гроссману домой явились сотрудники КГБ с ордером на арест рукописи. Они забрали все, что нашли дома, включая черновики, записи, фрагменты, потом спросили (и Гроссман ответил), где находятся остальные экземпляры или их части, какие машинистки перепечатывали рукопись. Объехали всех и вся, изъяли все, включая экземпляр, хранившийся в сейфе “Нового мира”. Ходили слухи, что у машинисток отобрали даже ленты машинок и использованную копирку».
Примечательно, что сведения о «лентах» и «копирке» отнесены к области слухов, не более. Отношение к ним критическое. Минуло почти четверть века после ареста романа, вот и шок уменьшился.
Суслов умер за три года до публикации статьи Маркиша. Но и после смерти главного идеолога ситуация – применительно к роману Гроссмана – не менялась.
Если верить Липкину, он свою книгу о Гроссмане завершил в 1984 году. Вряд ли так было. Но, можно сказать, версию ареста мемуарист достроил.
Липкин, в отличие от Ямпольского, Свирского, Эткинда и Маркиша, располагал копией гроссмановского письма Хрущеву, где фиксируются итоги редакционного обсуждения в журнале «Знамя», история обращения к Поликарпову и мнения функционеров ССП. А в остальном, добавив новые подробности к уже сформированной версии, мемуарист избавился от прежних, заведомо абсурдных. Например, о «лентах» и «копирке» не рассказал. Обошелся и без описания допросов машинистки. Зато сообщил про обыск у нее.
В 1992 году Липкин учел и популярность слухов. Так, в предисловии к подборке материалов, опубликованной газетой «Труд», заявил: «Документы,
