Когда именно «после изъятия», Гроссман не указал. Но прочие события датировал с точностью до месяца. Значит, немного прошло с 14 февраля 1961 года.
Теперь – вторая хронологическая граница. Письмо Хрущеву датировано 23 февраля 1962 года. Значит, с тех пор как Гроссман, по словам Липкина, получил совет Поликарпова, месяцев десять-одиннадцать миновало. Срок немалый.
Эту хронологическую разницу Липкин и не стал комментировать. В результате получилось, что Гроссман лишь по совету Поликарпова обратился к Хрущеву. Сам вроде бы не собирался.
Характерно, что он – в изображении мемуариста – выглядит уж очень наивным, вовсе беспомощным в области решения практических задач. Вот и рукопись не додумался спрятать, пока Липкин не предложил свою помощь, и к Хрущеву бы не обратился без поликарповского совета. Однако не верится, чтобы этакий неумеха мог и химической лабораторией на донецкой шахте руководить, и в главные технологи столичной фабрики выбиться, и советским классиком стать.
Гроссман – в липкинских мемуарах – сам на себя не похож. Это не случайность. Мемуарист тщательно выстраивал соответствующий образ. Писателю- нонконформисту по традиции положено быть наивным и непрактичным. А главное, перед власть имущими не выступать в роли просителя.
Именно поэтому Липкину понадобилась история о приятельских отношениях Гроссмана и Поликарпова, возникших на гагринском пляже. Благодаря ей получилось, что за советом писатель-нонконформист обратился к приятелю, которого некогда поддержал в беде. Ну а вне сферы внимания читателей остался упомянутый выше хронологический интервал.
В действительности промедление Гроссмана обусловлено вполне конкретными причинами. Объективными и субъективными.
Поликарпов советовал обратиться в ЦК партии не затем, чтоб рукопись вернули автору. Гроссман должен был покаяться. Ему следовало подтвердить свою лояльность. Тем самым значительно снижался бы эффект иностранной публикации романа, если бы автор решился такое сделать. Покаянное обращение непременно опубликовали бы советские газеты, уличая писателя в лицемерии.
Гроссман ждал. До XXII съезда КПСС в октябре 1961 года неясно было, продолжится ли «десталинизация». После – у многих возникли иллюзии.
Но автор конфискованного романа и тогда не спешил. Надлежало еще убедиться, намерен ли Хрущев реализовать сказанное в съездовском докладе. Через несколько месяцев стало очевидно, что цензура несколько смягчилась. И Гроссман, как шахматисты говорят, «сыграл на обострение».
Он не каялся. Доказывал, что арест рукописей не соответствует пропагандистским установкам, Хрущевым же сформулированным. Предлагал вернуться к традиционному варианту – работе автора под контролем редакторов.
Гроссман отнюдь не случайно упомянул о поликарповском совете. Акцентировал, что его обращение к Хрущеву – вовсе не проявление дерзости.
Правда, следовало объяснить, почему столь долго совету не следовал. И Гроссман выбрал уместное объяснение: «Я много, неотступно думал о катастрофе, происшедшей в моей писательской жизни, о трагической судьбе моей книги».
Отсюда следовало, что медлил с исполнением по уважительной – для литератора – причине. Думал.
Липкин не мог не понимать, в силу каких реальных причин Гроссман не последовал совету Поликарпова сразу. Но если бы они были определены, разрушился бы образ писателя-нонконформиста.
Далее Липкин продолжил рассказ об итогах встречи с заведующим Отделом культуры ЦК КПСС. Если верить мемуаристу, Поликарпов еще и посоветовал Гроссману «поговорить с руководителями Союза писателей, читавшими роман, помог устроить встречу с ними».
Согласно же документам РГАНИ, встречу Гроссмана с писательским руководством Поликарпов заранее планировал. И не после «изъятия» рукописей, а до. Она, подчеркнем, состоялась 30 декабря 1960 года.
Липкин интерпретировал письмо Хрущеву. И сообщил далее: «Состоялась у Гроссмана беседа с секретарем правления Союза писателей СССР Марковым, с секретарем правления Союза писателей РСФСР Сартаковым, с председателем правления московского отделения Союза писателей Щипачевым».
Действительно, беседа состоялалсь. Но, подчеркнем еще раз, не после изъятия рукописей, как утверждал мемуарист, а до. Кроме того, Гроссман в числе собеседников упомянул еще и Кожевникова, а Липкин – нет.
Причина угадывается. Вероятно, мемуарист счел, что писателю-нонконформисту более не подобало беседовать с доносчиком. Но таковым объявил Кожевникова не Гроссман, а Липкин.
Он свою версию обосновывал. Далее же сообщил: «По словам Гроссмана, его собеседники вели себя жестко, но чувствовалось, что арест романа им не по душе. Признали, что в романе нет очернительства, многое было так, как написал автор, но в нынешнее сложное время издание романа нанесло бы вред нашему государству, если и можно будет издать роман, то лет через 250»..
Липкин опять пересказывал цитировавашееся выше письмо Хрущеву. Но там нет сведений о встрече с руководством ССП, состоявшейся после конфискации рукописей. Почему – вполне понятно: ее не было. Встречались 30 декабря 1960 года.
Об этом Липкин не знал. Или – забыл. Гроссман же рассказывал в письме о разговорах с писателями, коих по-советски именовал товарищами. В том числе – Марковым, Сартаковым и Щипачевым.
Про декабрьскую беседу как таковую не упоминал. Участники предупредили его, что сообщат о результатах ЦК КПСС. Значит, адресту было известно,
