Через Поликарпова он дал понять литературным функционерам: инцидент с изъятием рукописей надлежит считать исчерпанным. Сделать так, чтобы его словно и не было. Приказание исполнили. Это и обозначала публикация сборника в престижном оформлении.
Задолго до июльской беседы Суслов демонстрировал, что ситуация для Гроссмана по-прежнему благоприятна, карательные меры не применяются и не планируются. Вывод подразумевался: не следует упорствовать, изыскивая возможность издать роман за границей.
Суслов тщательно «готовил вопрос». Беседа – последний аргумент. Через два дня Семичастный отправил Суслову донесение, где подвел итоги: «Докладываю Вам о реагировании писателя Гроссмана И.С. на Вашу беседу с ним 23 июля с.г.».
Реакция на беседу описана в контексте настроений, предшествовавших ей. Согласно донесению, Гроссман, «узнав о вызове в ЦК КПСС, сказал жене: “Ничего особенного я от этого не жду. Ничего плохого они мне не сделают. Но с ними поговорить мне надо. В смысле книги тоже ничего хорошего не сделают”».
Настроение, значит, было подавленным. Далее председатель КГБ сообщил, что Гроссман «подробно рассказал жене о содержании состоявшейся беседы. На её вопрос, можно ли надеяться на издание романа, ответил: “Книга признана политически вредной и несравнимой даже с Пастернаком по своей опасности…”».
Жена знала, что муж обращался к Хрущеву. И Гроссман точно воспроизвел суть вердикта Суслова: «На мое письмо отвечено отказом. Книга напечатана не будет и возвращена не будет».
Гроссман подчеркнул, что надежд более нет. Инстанция последняя: «Меня похоронили на самой вершине. Это сделано, видимо, решением Президиума Центрального Комитета. Перерешать это нельзя. Значит, изменить мою судьбу может только государственный переворот, потому что другого способа уже нет. Писать больше некому, апеллировать не к кому. Всё решено. В общем, они правы со своей точки зрения…».
Последняя фраза в абзаце подчеркнута синим карандашом. Сусловская помета. А Семичастный далее сообщал: Гроссман жене сказал, «что с ним говорили разумно и благородно».
Эти слова тоже подчеркнуты синим карандашом. Еще одна похвала – Суслову. Но Семичастный отметил, что результат беседы Гроссман считал катастрофическим: «У меня не было волнения, когда я говорил. Тоска была. А потом, по правде сказать, я даже не слушал, что они говорят. Я понял, что я умер».
Местоимение «они» Гроссман употребил не раз, хотя собеседник был один. Подразумевалось, что тот передал не только свое мнение. Вежливо, уважительно, однако суть не менялась.
Далее председатель КГБ пересказал финал разговора. Речь шла о личном отношении к Суслову: «В конце беседы Гроссман утвердительно ответил на вопрос жены, являетесь ли Вы теперь его врагом».
На первый взгляд – странный вопрос. Ранее муж заявил Губер, что собеседник говорил «разумно и благородно», даже и прав был – «со своей точки зрения». Не грозил, рассуждал о переизданиях книг. Да и местоимение «они» подчеркивало: Суслов выражал не только собственное мнение. Вроде бы нет оснований выяснять, считает ли его Гроссман личным врагом.
На самом деле вопрос этот уместен при оценке итогов беседы. Если пользоваться терминологией Семичастного – в аспекте «реагирования».
Сказал бы Гроссман, что ему Суслов не враг, значит, как помощь воспринял предложения собеседника. Но ответ был другим. Следовательно, автор крамольного романа не смирился, да еще и угадал, кто инициировал всю интригу.
В какой мере Губер удовлетворила свое любопытство – трудно судить. А вот Семичастный понял, чем ему интересен ответ писателя. О том и доложил. А далее сказано: «Беседу с Вами Гроссман отпечатал на пишущей машинке и ознакомил с содержанием этого документа своих близких друзей, которые собрались у него на квартире 24 июля по случаю дня рождения жены».
Эта дата тоже подчеркнута синим карандашом. Отметил Суслов, что «близкие друзья» Гроссмана узнали о беседе в ЦК партии на следующий день.
Смысл пометы ясен. А странно другое. Судя по донесению, писатель не сообщал жене о намерении документировать беседу в ЦК партии, однако Семичастный узнал: появилась запись. Если в квартире и была аппаратура прослушивания, так сотрудники КГБ могли только услышать разговоры, а не увидеть, какой документ «отпечатал на пишущей машинке» Гроссман.
Допустим, Семичастный опять неточно выразил свою мысль, и Гроссман все же сообщил жене о записи. Тогда это могло бы фиксироваться материалами прослушивания.
Но и это не снимает всех противоречий: Председатель КГБ доложил, что Гроссман документировал беседу, однако сведений про обсуждение документа нет. Осталось неизвестным, как его – в кругу «близких друзей» – комментировал сам автор. Реакция слушателей тоже не фиксируется.
Нет оснований полагать, что такую информацию счел бы маловажной председатель КГБ. Вывод единственный: не было ее. И тут возможны три варианта объяснения.
Первый: не работала аппаратура прослушивания. Но если в результате ее использования получены сведения, приведенные ранее, так сотрудники КГБ услышали бы и обсуждение.
Второй: обсуждения не было. Тоже исключено. Нет оснований полагать, что «близких друзей» Гроссмана не заинтересовал бы разговор в ЦК КПСС, и они бы не выразили свое мнение.
