чем закончилась встреча.
Остальное домыслил Липкин. Увлекшись повествованием, не заметил, что источник постольку станет очевидным, поскольку далее в мемуарах приведено гроссмановское письмо Хрущеву. Точнее, копия недатированного черновика.
Письмо и должно было свидетельствовать: Гроссман безгранично доверял «самому близкому другу». А иначе бы не оставил ему столь важный документ на хранение.
Возможно, сам оставил, потому как доверял – тогда. Но отсюда не следует, что мемуарам Липкина можно верить.
Много там нелепостей. Вот и о результатах обращения к Хрущеву сказано: «Ответ пришел не сразу, но сравнительно скоро – через месяц или два после отправки письма. Все это время Гроссман никуда не выходил из дому, ждал звонка. Однажды вышел на часок подышать воздухом, а тут и позвонили. Трубку взяла Ира, ей дали номер телефона, по которому Гроссман должен был позвонить как можно быстрее. Так он и сделал, когда вернулся с прогулки. Его приглашали к Суслову».
Начнем с того, что «ответ пришел» не «через месяц или два». Миновало три месяца, прежде чем Гроссман узнал о предстоявшей встрече. И, как минимум, еще один – до того, как была назначена конкретная дата.
Впрочем, если бы и прошло только два месяца, трудно поверить, чтоб за «это время» Гроссман «не выходил из дома». Он и в редакциях бывал, и на заседаниях правления ССП.
Липкин сочинил про добровольное заточение в квартире. Это понятно – деталь эффектная. А вот о своих разговорах с Гроссманом, фиксировавшихся донесениями КГБ, не сообщил ничего. Даже встречу, состоявшуюся 31 мая 1961 года, не упомянул.
Это странно. Ведь как раз тогда он и Гроссман обсуждали тактику беседы в ЦК партии. Что, кстати, тоже фиксировалось донесением КГБ.
Возможно, Липкин забыл о давнем разговоре. Или, что более вероятно, не хотел рассказывать, как посоветовал Гроссману выторговать собрание сочинений в обмен на уступки цензуре. Однако в любом случае очевидно: мемуарист сочинял подробности, умалчивая о том, что на самом деле произошло.
Интересна также характеристика разговора писателя с главным идеологом. Липкин утверждал: «Они беседовали около трех часов. Гроссман записал дома по памяти (а она у него была великолепная) эту беседу».
Но в гроссмановской записи не сообщается, что «беседовали около трех часов». Даже если бы автор крамольного романа говорил не меньше Суслова, а тот сказал бы вдвое больше, чем фиксируется документом, все равно, «беседа» продолжалась бы примерно час.
Нет оснований полагать, что Липкин просто ошибся. Другой вопрос, зачем понадобилось ему выдумывать подробности.
Замкнутый круг
Липкин именно выдумывал подробности. И это видно при сличении его мемуаров с документами.
О «беседе» писателя-нонконформиста с главным идеологом Липкин рассказывал обстоятельно. Так, по его версии, «Суслов похвалил Гроссмана за то, что он обратился к первому секретарю ЦК. Сказал, что партия и страна ценят такие его произведения, как “Народ бессмертен”, “Степан Кольчугин”, военные рассказы и очерки. “Что же касается “Жизни и судьбы”, – сказал Суслов, – то я этой книги не читал, читали два моих референта, товарищи, хорошо разбирающиеся в художественной литературе, которым я доверяю, и оба, не сговариваясь, пришли к единому выводу – публикация этого произведения нанесет вред коммунизму, Советской власти, советскому народу”. Суслов спросил, на что Гроссман теперь живет. Узнав, что он собирается переводить армянский роман по русскому подстрочнику, посочувствовал: трудновата, мол, такая двухступенчатая работа, обещал дать указание Гослитиздату – выпустить пятитомное собрание сочинений Гроссмана, разумеется, без “Жизни и судьбы”. Гроссман вернулся к вопросу о возвращении ему арестованной рукописи. Суслов сказал: “Нет, нет, вернуть нельзя. Издадим пятитомник, а об этом романе и не думайте. Может быть, он будет издан через двести – триста лет”».
Но, судя по гроссмановской записи, Суслов не спрашивал, «на что живет» автор конфискованного романа. Не рассуждал о трудностях «двуступенчатой работы» – упомянутом «переводе армянского романа с русского подстрочника». И не обещал дать указание выпустить «пятитомное собрания сочинений». Наконец, он не определял продолжительность цензурного запрета в «двести-триста лет».
Кстати, Липкин еще и комментировал якобы сказанное о сроке запрета. Подчеркнул: «Не знаю, как двигалась эта космическая цифра, снизу – от писателей-функционеров к Суслову или сверху – от Суслова к ним».
Вполне очевидно: Липкин запись «беседы» не читал. Слышал о ней, однако с документом как таковым не ознакомился.
Подчеркнем: согласно донесению КГБ, запись «беседы» сделана Гроссманом, и с нею ознакомлены «близкие друзья», собравшиеся в квартире 24 июля – по случаю «дня рождения жены». Не за столом обсуждали, не вместе со всеми гостями. Как отмечено выше, не было осведомителей среди читавших документ, вот почему его содержание, да и комментарии читателей Семичастный не смог пересказать.
Липкин в мемуарах не сообщил об июльском семейном празднике. Объяснение простое: не пристутствовал там.
Не из-за ссоры, надо полагать. Уехал ли куда, занят был, мало ли причин. Главное, что позже ему Гроссман не показал запись
