Цензура и фантазия
Гроссман, судя по его письмам, еще в Армении задумал подготовить своего рода путевые заметки. Вернувшись, реализовал этот замысел.
До публикации тогда дело не дошло. Ямпольский утверждал: «В последние годы жизни он написал “Записки пожилого человека” (Путевые заметки по Армении), произведение, на мой взгляд, гениальное, из того класса, что “Путешествие в Эрзерум”».
Гроссмановский очерк Ямпольский сравнил с пушкинским, хрестоматийно известным. Причем тоже о кавказском путешествии[164].
В русской традиции вряд ли возможна более лестная оценка. Далее – история конфликта: «Записки были набраны и сверстаны в “Новом мире” и задержаны цензурой из-за нескольких фраз об антисемитизме. Требовали их убрать. Гроссман уперся. “Записки” пошли в разбор».
Ямпольский подразумевал, что сам типогафский набор очерка уничтожен. Значит, отказ редакции был окончательным.
Позже Ямпольский описал свой разгоровор с Гроссманом о неопубликованном очерке. Речь шла о возможности компромисса – упущенной: «Я сказал ему, что он в свое время сделал ошибку, не пожертвовав в “Новом мире” двумя-тремя абзацами.
– Вы это говорите как писатель и как еврей? – спросил он.
– Да, – сказал я, – там у вас были вещи поважнее и позначительнее, чем антисемитизм.
Он ничего не ответил, смолчал».
В рассказе про новомирский конфликт главное, что Гроссман отверг компромисс. И это, как подчеркнул Ямпольский, была не прихоть, а позиция.
Впервые подробно историю очерка изложил Липкин – еще в книге «Сталинград Василия Гроссмана». Там сообщается: «Сила духа его была велика: он работал, он написал несколько рассказов, создал поэму – иначе не назову его армянские записки – “Добро вам”».
Так очерк был назван, когда готовилась публикация. Заглавие выбрано правомерно: это буквальный перевод традиционного армянского приветствия – «бардзевес».
Липкин не упомянул о первом варианте заглавия, указанном Ямпольским. По версии мемуариста, автор очерка, завершив работу, «отдал ее «Новому миру». Твардовскому она понравилась, на полях рукописи есть только одна его пометка. Там, где Гроссман пишет: «Пьющие и выпивающие братья средних и пожилых лет, вы, наверное, знаете, каково это проснуться после тяжелой выпивки среди ночи», – Твардовский сбоку заметил карандашом: “Еще бы!”».
Намек был понятен осведомленным современникам. А сама деталь – запоминающаяся. Благодаря чему и возникало у читателя впечатление достоверности. А ведь Липкин не объяснил, при каких обстоятельствах он, не работавший в «Новом мире», прочитал сделанную Твардовским «пометку».
Далее характеризуется суть конфликта. Липкин сообщил, что «очерк-поэму набрали, и цензура поставила на верстке свой жизнедательный штамп, но предложила-приказала – выбросить один абзац…».
Гроссман описывал свадьбу в армянском селе, где оказался по приглашению знакомого писателя. Застолье было в сельском клубе – построенном на средства колхоза здании, которое предназначалось для так называемой культурно-просветительной работы. Прежде всего, демонстрации кинофильмов. Значит, освобожденный от соответствующей мебели кинозал превратился в свадебный.
Там Гроссман и услышал тост фронтовика, в прошлом – узника немецкого лагеря. На русский язык переводил знакомый писатель. Дословно. Так, чтобы гость сразу понял сказанное колхозным плотником: «Он говорил о евреях. Он говорил, что в немецком плену видел, как жандармы вылавливали евреев- военнопленных. Он рассказал мне, как были убиты его товарищи-евреи. Он говорил о своем сочувствии и любви к еврейским женщинам и детям, которые погибали в газовнях Освенцима. Он сказал, что читал мои военные статьи, где я описываю армян, и подумал, что вот об армянах написал человек, чей народ испытал много жестоких страданий. Ему хотелось, чтобы о евреях написал сын многострадального армянского народа. За это он и пьет стакан водки. Все люди поднялись со своих мест, мужики и бабы, и долгий, тяжкий гром рукоплесканий подтвердил, что армянский крестьянский народ полон сочувствия к еврейскому народу».
Гроссмановский очерк Липкин цитировал пространно. И пресловутый «абзац», исключенный цензором, тоже приведен: «Я низко кланяюсь армянским крестьянам, что в горной деревушке во время свадебного веселья всенародно заговорили о муках еврейского народа в период фашистского гитлеровского разгула, о лагерях смерти, где немецкие фашисты убивали еврейских женщин и детей, низко кланяюсь всем, кто торжественно, печально, в молчании слушал эти речи. Их лица, их глаза о многом сказали мне, кланяюсь за горестное слово о погибших в глиняных рвах, газовых и земляных ямах, за тех живых, в чьи глаза бросали человеконенавистники слова презрения и ненависти: “Жалко, что Гитлер всех вас не прикончил”. До конца жизни я буду помнить речи крестьян, услышанные мною в сельском клубе».
Далее Липкин сообщил, что автор очерка был упрям. А новомирский главред, как всегда, добр и мудр. Искал компромисс: «Гроссмана оскорбило, обожгло решение цензуры. По его настоянию Твардовский пытался уговорить своего прижурнального главлитчика, но безуспешно, в этих строках тот бдительно усмотрел опасность для государства, упрямо настаивал на своем. Гроссман отказался печатать “Добро вам” в журнале».
Липкин, по его словам, понимал, чем обусловлено такое решение. И не принимал его: «Я надеюсь, что не принадлежу к тем писателям-рабам, которым непримиримость Гроссмана кажется глупостью, проявлением вздорного характера, но все же я тогда считал и теперь считаю, что Гроссман совершил
