Когда Гроссман вернулся из Армении, мало что изменилось. Редакторы по-прежнему относились к нему опасливо, хоть и с отказами не спешили.
«Самый близкий друг», он же и биограф – Липкин – утверждал: после ареста романа Гроссман был лишен права на публикации. Буквально стал изгоем среди писателей: «Не печатающийся, изгнанный из литературы…».
В действительности автор конфискованного романа не был «изгнанным из литературы». Но к редакторской опасливости привыкать не желал. Соответственно, 23 февраля 1962 года отправил письмо Хрущеву. Нужных результатов Гроссман не добился. Зато, как выше отмечалось, иным стало отношение к нему в редакциях.
Финансовые проблемы он решил. Летом 1962 года опубликован сборник – в престижном оформлении. Причем стотысячным тиражом.
Шести месяцев не минуло, и вышел перевод романа Кочара. Печатались рассказы. Да, изредка. Так их немного и было. Готовилась очередная публикация романа «За правое дело». Обсуждались сроки выпуска и состав гроссмановского собрания сочинений.
По-прежнему он считался классиком советской литературы. Все пути, вроде бы, открыты. Закрыт лишь один, зато жизненно важный: роман опубликовать нельзя. Для Гроссмана такой вариант – бездорожье. Даже и тупик.
Если верить Липкину, первые симптомы гроссмановской болезни появились в конце 1962 года. Врач из писательской поликлиники не поставил тогда онкологический диагноз, но посоветовал обратиться к специалистам. Пациент советом пренебрег.
Еще через шесть месяцев – больница, операция по удалению почки. Берзет в мемуарах подчеркивает, что хирург «назвал время, когда появилась опухоль. И буквально совпало оно, время: катастрофа с романом, “изъятие” из жизни живого романа, только что вышедшего из-под пера писателя, как каторжного убийцы, насильника и рецидивиста».
Неизвестно, было ли хронологическое совпадение. Если да, так все равно не уяснить, сама ли мемуаристка беседовала с хирургом или от кого-либо еще узнала, что время «совпало». Возможно, что и выдумала. Но связь ареста рукописей и болезни Гроссмана не одна Берзер отмечала. Чуковский тоже. Да и Липкин. Ассоциации сами собой напрашивались.
У Берзер, по ее словам, не было надежд на полное выздоровление Гроссмана. Подчеркнула, что «хирург как будто сказал: “Раньше, чуть-чуть-чуть раньше…”».
Оборот «как будто» указывает, что хирург разговаривал не с Берзер. Возможно, она услышала это от Губер, на свидетельства которой не раз ссылалась в мемуарах.
Гроссман, согласно Липкину, не знал точно, каков истинный диагноз. Не сообщили ему. Это обычная советская практика.
Сообщали правду родственникам. Иногда – друзьям. Если верить мемуаристу, все успокаивали больного: «Он слушал настороженно, но верил, по крайней мере, мне показалось, что он нам верил. Посещали его Ольга Михайловна, Е.В. Заболоцкая, писатель А.Г. Письменный, дочь Катя. Один раз пришла приехавшая из Харькова в Москву первая его жена, Галина Петровна, он был этим недоволен».
Сказанное о недовольстве Гроссмана посещением бывшей жены – деталь яркая, запоминающаяся. Она создает впечатление достоверности. Но в общем контексте свидетельство это весьма сомнительно. Как сообщалось выше, имя первой жены Гроссмана – Анна. Если по украински, то Ганна. В семье звали ее Галей. Вне семейного круга она себя так не называла. И, разумеется, не представилась бы как «Галина Петровна» при знакомстве с друзьями бывшего мужа.
Судя по рассказам дочери, первая жена Гроссмана в больнице не раз его навещала. Липкин же слышал о ней, знал ее отчество, а все остальное, по своему обыкновению, сочинил.
Довольно подробно о больнице рассказала Берзер. Она, как выше отмечено, связывала болезнь с арестом рукописей: «“Изъятый роман” наложил на честную жизнь Гроссмана свою жестокую печать и поставил его в поле зрения многих “прожекторов”. И не было никакой мнительности, а было большое мужество, когда он понимал, что за ним следят, отдавал себе отчет, что он окружен. И в этой больнице, в этой палате, с этими снующими мимо его комнаты типами, нагло влетающими в палату сестрами. И его мучила ответственность – что он подвел, что он подвел.
Это слово “подвел” сейчас невыносимо вспоминать».
Нет оснований сомневаться, что Гроссман мог такое сказать. Причина ясна. Не только за автором романа следили. Под наблюдением были друзья и родственники, что вполне закономерно. Слежка позволяла выяснить, попытается ли кто-либо передать сохранившуюся рукопись иностранным журналистам, если и в самом деле сохранилась.
Возможно, контроль не был постоянным. Но казался таким. В этом аспекте примечателен рассказ Берзер о приобретенной Гроссманом «однокомнатной квартире».
Она была в новом, еще недавно построенном доме. Гроссман, если верить Берзер, приобрел квартиру, чтобы «работать в уединении и встречаться с теми, с кем он хотел встречаться в эти годы».
Понятно, что в КГБ знали о новом гроссмановском жилье. И Берзер подчеркнула: «Но когда дом был готов, какой-то строитель сказал ему, что в стенку его квартиры вмонтирован подслушивающий аппарат. Какие тайны, господи, какие тайны надо было узнать, чтобы мучить такого человека? Нет, он не подвел ни в чем и никогда. Такие люди не подводят».
