проявление гражданского мужества. Зато председательская должность оказалась бы вовсе некстати.
Отметим, что Твардовский числился в комиссии до смерти – почти шесть лет. Из них пять оставался главредом. Однако за это время в «Новом мире» не было ни одной гроссмановской публикации.
Случайности тут нет. Решение было принято в сентябре 1964 года: Твардовский постольку не возглавил комиссию, поскольку не собирался печатать гроссмановские рукописи. Стань он председателем, в каждой редакции выясняли бы, почему сам не публикует материалы, которые рекомендует другим. А упрашивать, получать отказы – не по статусу.
Липкин не мог не догадаться, какими соображениями руководствовался новомирский главред. Но анализировать их не стал. Это противоречило бы концепции биографического мифа Гроссмана. Как представителю сил добра Твардовскому надлежало защищать интересы писателя-нонконформиста.
Мнимая причина
Разумеется, Липкин мог бы вообще обойти тему поисков кандидата на «председательское место». Но, как показывает дальнейшее, она была нужна для описания работы комиссии. Предстояло ведь объяснить, что за результаты достигнуты и в какой срок.
Итак, результы. Липкин отметил: «Поначалу комиссия работала довольно слаженно, даже энергично, особенно если вспомнить, что мы занимались литературным наследием автора арестованного романа. Что нам удалось? Опубликовать в журналах несколько рассказов Гроссмана, его дневниковые записи военных лет, «Добро вам» – увы, в искаженном виде».
Мы уже рассматривали сочиненные мемуаристом истории про его мытарства в связи с изданиями очерка «Добро вам». К этому уместно вернуться и позже. В данном случае примечательно, что Липкин не уточнил, сколько рассказов и в каких журналах «удалось» опубликовать, а также где и когда напечатаны «дневниковые записи». Намекнул только, что комиссией сделано гораздо меньше, нежели было задумано.
Далее мемуарист сообщил, что же помешало реализовать замыслы. По его словам, большой «урон нашей комиссии нанесли две смерти: Твардовского и Письменного, людей разной степени литературной авторитетности, но одинаково порядочных. То, что их не стало, я особенно остро почувствовал в один памятный день, когда мы собрались на очередное заседание в маленькой комнатке Дома литераторов. Я не могу сказать о себе, что отличаюсь интуицией, электрической силой предчувствия, во всех обстоятельствах жизни предпочитаю опираться на факты, но в тот день, пока мы рассаживались, в воздухе чудились отрицательные ионы, которые прыгали от Березко и Галина. Наконец Березко высказался, нервно и неуверенно, больше чем обычно заикаясь: «В моей голове не укладывается, – сказал он, – что писатель-патриот, каким я всегда считал Гроссмана, написал грязную, враждебную нам повесть “Все течет”, теперь изданную за рубежом и прославляемую всяким охвостьем. Я предлагаю поместить от имени всей нашей комиссии письмо в “Литературной газете”, в котором мы должны с гражданственным гневом осудить и самого Гроссмана, и буржуазных писак, его хвалителей, заявить, что считаем нашу комиссию распущенной»».
Согласно Липкину, он решение председателя считал неприемлемым. А вот «Галин присоединился к предложению Березко, тоже выразил недоумение – как это Гроссман, создавший нужные нашему народу произведения, написал клеветническую повесть, и добавил с надеждой, обратившись ко мне: “Может быть, не Гроссман ее написал? Вы читали?”. Я ответил вопросом: “А вы читали? А вы, Георгий Сергеевич, читали?”. Березко и Галин молчали, видно было, что они здорово напуганы».
Читателям-современникам была очевидна прагматика вопросов. Если повесть уже признана антисоветской, ее нельзя – без специального на то разрешения – читать и упоминать в печати. Соответственно, Липкин, не дожидаясь ответа, спросил «Березко, получил ли он указания о письме в “Литературную газету” и о самороспуске нашей комиссии от секретариата московского отделения Союза писателей…».
Вопрос опять резонный. Он подразумевался широко известным контекстом. Публикации, считавшиеся антисоветскими, не полагалось обсуждать публично без специального на то разрешения. Значит, Березко, начавший обсуждение, уже получил сведения в Секретариате Московского отделения СП РСФСР. Могли там и указать председателю, что «самороспуск» обязателен. Тогда полемика бессмысленна. Но если так было, следовало об этом сообщить коллегам, в противном случае ясно, что решения пока нет.
Согласно Липкину, он председателя застал врасплох. Тут же выяснилось, что «указания не было, Березко и Галин стремились опередить события…».
Мемуарист, по его словам, и стыдил «напуганных», и апеллировал к здравому смыслу. Заявил, что нельзя рассуждать «о произведении, даже не прочитав его, что решение о роспуске нашей комиссии должно исходить от секретариата, а, поскольку этого нет, мы обязаны спокойно продолжать работу, порученную нам секретариатом, – заниматься изданием и популяризацией литературного наследия Гроссмана».
Тут вмешалась Козлова. Заявила, «что опубликование в «Литературной газете» предлагаемого Березко письма будет только на руку врагам, что мы должны сохранить Гроссмана как советского писателя, не отдавать его нашим недоброжелателям. Там, за рубежом, считают, что «Все течет» есть вторая часть романа, и пусть продолжают так считать, хорошо, что ничего они не знают, пусть треплются (sic! –
Но и Козловой, как утверждал Липкин, не удалось изменить ситуацию. Фактически комиссия была ликвидирована: «Мы разошлись, не приняв никакого решения, но с того дня наши заседания прекратились».
Из сказанного мемуаристом следует, во-первых, что Березко по собственной инициативе предложил коллегам печатно объявить «комиссию распущенной». После чего ее работа была прекращена.
