— Ну идите, русская недотрога, — добродушно-хмуро сказал заведующий персоналом. — Только помните, что вам придется там быть более любезной, чем со мной.
Пожилой француз, привыкший распоряжаться молоденькими машинистками как ему было угодно, не мог примириться с тем, что Таня не соглашалась на все его требования. Но он знал разницу между полезным и приятным и не хотел расставаться с хорошей работницей.
— Господин директор, вот «ля петит рюсс»[1] говорит, что знает английское стено, — почтительно докладывал он Бернье, вводя Таню в директорский кабинет.
— Хорошо, хорошо, скорее за работу, — бросил Бернье. — Мистер Хилл сейчас будет диктовать вам важные и секретные бумаги, не беритесь за работу, не зная языка.
— Вы русская эмигрантка, — поморщился Бернье. — Помните, что никто не должен знать содержания писем.
— Господин директор, это элементарное правило мне хорошо известно, — с едва заметной усмешкой ответила Таня, прямо глядя на Бернье своими большими серыми глазами. Она чуть-чуть выпрямила свою стройную фигуру.
Бернье не привык к таким ответам служащих и нашел, что русская машинистка недостаточно почтительна и особенно в присутствии иностранца. Ему это не понравилось и он сухо заметил:
— Ну, хорошо, садитесь за работу.
Таниной работой остались так довольны, что через несколько дней ее опять вызвали к директору.
Она была быстра, точна и сообразительна. Но, кроме того, француза дразнило что-то новое, необычное в молодой русской… Он так привык к типу «петит дактило»[2], так хорошо знал его. А в Тане было что-то непонятное для него.
Она держалась очень просто, так как привыкла вести себя со старшими. Но в ней не чувствовалось страха перед начальством. Наоборот, иногда усмешка быстро мелькала в ее больших глазах.
Сколько молодых лиц видел Бернье. Сколько покорных лиц прошло перед ним и вдруг эта неожиданная усмешка в чужой русской машинистке.
— Кто ваш отец? — как-то спросил Бернье.
— Шофер такси, — коротко ответила она.
— Да, но он русский эмигрант. Что он делал раньше в России, почему вы так хорошо знаете языки?
— Я не знаю, господин директор, что отец делал в России. Я была маленькой девочкой, когда мы уехали. Я не помню.
Ей было внушено дома никогда не рассказывать на службе, что отец командовал полком и что ее мать, воспитанная английской гувернанткой, тоже выписала для трехлетней дочери молодую англичанку, которая позже вместе с ними бежала от революции за границу.
У Тани было два мира — свой русский беженский и весь остальной.
Внешне русский мир состоял из шоферов такси, фабричных рабочих, лакеев из ресторанов, манекенш из портняжных домов или конторских служащих. Но это был только их внешний однообразный облик. Внутренний же их мир, почти недоступный для нерусского глаза, совершению не соответствовал этому облику.
Таня хорошо знала свой русский мир и жила его интересами. Большинство русских для нее были связаны со славным прошлым, а иногда и настоящим.
По праздникам у них собирались рабочие с заскорузлыми руками. Вот этот командовал подводной лодкой и подходил к самому Босфору, вот тот сбил пять вражеских аэропланов. Имя ее отца было связано с лихими кавалерийскими атаками. Отец вот этой хорошенькой манекенши был убит на улице за то, что не скрывал своего отвращения к большевикам.
Ваня, брат ее подруги, тоже шофер такси, время от времени куда-то уезжал из Парижа на два-три месяца. И было не принято спрашивать, где он пропадал. Может быть, не принято потому, что всем известно. Он возвращался как всегда веселый, только после одной из поездок его черные волосы совсем поседели.
Нерусский мир для Тани был связан с заработком, с трудной добычей денег. Никто и ни от какого заработка не отказывался. Мыли посуду в ресторанах, были поварами и кухарками в частных домах, кормили диких зверей у каких-то южно-американских художников. Брали шитье на дом и подвергались бесконтрольной эксплуатации.
Но в той среде, где выросла Таня, к заработку почти никто не относился серьезно. Прошло больше шестнадцати лет, как главная масса русских беженцев покинула свою родину, и все же то основное ядро, которое выехало из России с оружием в руках, продолжало относиться к добыванию хлеба насущного так же, как относятся выкинутые на пустынный остров во время кораблекрушения.
— Можно и нужно браться за все, чтобы не умереть с голоду. Но это все преходящее и временное. Кроме же него есть важное, настоящее, которое надо хранить до того, как настанут сроки.
Такое настроение очень облегчало жизнь старшим, а у молодежи создавало особое отношение к заработку и службе.
Не все ли равно, где и как служить. Сегодня здесь, завтра там. Конечно, надо искать работу полегче и зарабатывать как можно больше. Для этого надо стараться, но в общем все это не так важно.
