всех, к кому прикасался. Эльф застонал, кожа его почернела, с шипением сползая с костей.
Вдруг бок пронзило острой болью. Ульфгер вскрикнул, упал на колено и с удивлением увидел застрявшее между ребрами копье.
Оставшиеся четверо эльфов выпрыгнули из окна и кинулись прочь.
Ульфгер вцепился в древко копья и, громко закряхтев от боли, выдернул оружие из раны. Крови не было, но рана оказалась глубокой и стало трудно дышать. Однако вскоре боль утихла, дыхание восстановилось. Ульфгер отшвырнул копье и последовал за эльфами. Те направлялись на север – в горы, в сторону Чертога Королей.
– Бегите, кролики, бегите, – улыбнулся Ульфгер. – От Аваллаха не уйти.
Ник то просыпался, то вновь погружался в сон. «Темница», в которую бросили их с Лероем, оказалась всего-навсего норой, вырытой в склоне холма. Места в ней как раз хватало на двоих. Внутри воняло мочой и потом. Лерой, сжавшись в тугой комок, забился в самый дальний и темный угол и больше не сказал ни слова. Ник отодвинулся от него как можно дальше, насколько позволяла теснота, и привалился к дощатой двери.
Сквозь щели между досками внутрь проникал свет угасающего дня – как раз достаточно, чтобы разглядеть царапины, оставленные на двери чьими-то ногтями. Ник провел пальцем по неровным отметинам. Сколько же обреченных душ провели последние дни, скорчившись в этой яме?
Темница находилась на небольшом возвышении. Внизу, ярдах в пятидесяти, виднелась деревня. Вокруг главной площади горели факелы. Сквозь щель Ник мог видеть обратную сторону креста и руку Питера, безвольно, безжизненно свесившуюся с перекладины. Время от времени мимо помоста проходили кучки женщин, выкрикивая насмешки или швыряя в Питера комьями грязи. Два охранника у помоста даже не думали хоть чем-то помешать мучительницам.
– Вот же ж пакость, – проворчал охранник, сидевший у двери, плотнее кутаясь в плащ. Голос его был груб, точно дерево, просоленное морем. – Густеет туман-то к ночи, густеет.
Дохромав до костра, стражник раздул огонь. У него не хватало правого глаза, уха и правой руки до самого плеча, а ногу ниже колена заменял грубо выструганный деревянный протез.
Запалив факел, охранник поднес его к двери и заглянул зрячим глазом внутрь.
– Все кости ломит – в туман-то. Сырость. До печенок пробирает.
Вид пустой, обезображенной шрамом глазницы был невыносим. Ник отстранился от двери.
– Что, некрасиво? – спросил стражник, растянув губы в беззубой ухмылке. – Это ваши постарались, – он ткнул пальцем в пустую глазницу. – Сперва без глаза оставили. Ничего. Слава-те, господи, второй имеется. В другой раз руки лишили. Ан нет, врешь, мне этакое жалкое увечье нипочем. Но потом наступил я в эту бесовскую ловушку – ловки вы их ставить, ой, ловки – и отхватило мне ногу по колено. Тут уж да, это мне прыти поубавило, – старик запрокинул голову и заревел, как осел. Ник замер, изумленно вытаращившись на него, и стражник умолк. – Э-э… Ты извини мои дурачества. Если не научишься смеяться над жизнью, она наверняка тебя убьет, я-то знаю, – он оглядел Ника с головы до ног. – А ты чего-то кисло выглядишь. Бьюсь об заклад, пить хочешь, да?
Проковыляв к костру, стражник наполнил мятую оловянную кружку водой из кувшина, отодвинул заслонку, закрывавшую небольшое окошко в двери, и протянул кружку Нику.
Ник недоверчиво взглянул на него.
– Бери, бери. Небось не укушу.
Ник принял кружку, выпил все до капли, утер губы и протянул кружку обратно.
– Спасибо.
Стражник приставил ладонь к обрубленному уху:
– Ась?
– Спасибо, – громче повторил Ник.
– Э-э, не на чем. Даже не знаю, чего эти-то мальчишек так мучают? По мне – головы бы вам отрубить, и все дела, так-то. Но кто старого Струпа слушать будет? Не-е. Гонору у каждого – что ты, только и знают, что обзывать друг друга грешниками. Такие все занятые, всё праведностью своей меряются… мудачье безмозглое.
Охранник сунул руку в окошко и легонько провел заскорузлыми пальцами по руке Ника. Ник отдернул руку.
Охранник поднял взгляд и нахмурился.
– Э-э, прости. И правда, нечего вонючему старому козлу к мальчишкам корявые лапы тянуть, – внезапно смутившись, старик запнулся. – Ты не думай, я и в мыслях не имел приставать. Мой Веселый Роджер уже полсотни лет не годен ни на что, кроме как отлить, и даже с этим в последнее время трудности, так-то. Просто… походи-ка с мое весь в чешуе, так и забудешь, какова на ощупь человеческая кожа, вот в чем дело-то.
Охранник помолчал, глядя в затянутое тучами ночное небо.
– А скажи-ка, парень, как оно нынче… там?
