из боязни, чтобы наша мать, которая кое о чем уже подозревала, не прознала об этом); наконец, я оказалась лицом к лицу с ним, в углу церкви, около ризницы. Он взялся за дело так ласково, увещевал так умело, что меня не пришлось долго упрашивать. Отцу Этьену было около сорока лет, он был свеж, весел, здоров. Едва мы оказались в его комнате, как он меня спросил, умею ли я раскачать мужской член. «Увы! – сказала я, краснея, – я даже не понимаю, что вы хотите этим сказать». – «Ну что ж! Я научу тебя этому, крошка, – сказал он, целуя мои губы и глаза. – Больше всего я люблю обучать маленьких девочек; уроки, которые я им даю, так великолепны, что они никогда о них не забывают. Начни с того, что сними свои юбки, поскольку, если я буду тебя учить, как надо за это взяться, чтобы доставить мне удовольствие, то необходимо также, чтобы я научил тебя, что ты должна делать, чтобы также получать его; нас ничто не должно стеснять на этом уроке. Ну, давай начнем с тебя. То, что ты видишь здесь, – сказал он, положив руку на мой бугорок, – называется дырочкой… Вот что ты должна делать, чтобы доставлять себе приятные ощущения: ты чувствуешь это небольшое возвышение, оно называется клитор, и его надо слегка тереть пальчиком». Заставляя меня проделывать это, он прибавил: «Взгляни, моя крошка: пока одной рукой ты трудишься там, пусть то один, то другой палец незаметно погружается в эту сладкую щелочку…» Потом, направив мою руку, произнес: «Вот так, да… Ну как? Ты ничего не ощущаешь?» – продолжал он, заставляя меня следовать его указаниям. «Нет, отец мой, уверяю вас», – отвечала я простодушно. «Ну, конечно. Ты просто еще слишком мала, но года через два ты увидишь, что это за наслаждение». – «Подождите, – сказала я ему, – мне кажется, я чувствую что-то». И я терла, как только могла, в указанных им местах… И в самом деле, какая-то легкая сладострастная щекотка убедила меня, что этот рецепт был верен; с той поры я так много применяла этот способ, что окончательно утвердилась в признании таланта моего учителя. «Теперь перейдем ко мне, – сказал Этьен. – Поскольку твое удовольствие возбуждает и мои чувства, я должен их удовлетворить, мой ангел. Держи, – сказал он, вкладывая мне в руки орудие столь огромное, что я едва могла обхватить его двумя своими маленькими руками. – Держи, дитя мое, это называется член, а вот движение, – продолжал он, водя мои сжатые руки быстрыми толчками, – это движение называется «дрочить». Так, вот сейчас ты мне дрочишь член. Давай, дитя мое, давай, старайся изо всех сил. Чем быстрее и тверже будут твои движения, тем скорее ты приблизишь миг моего восторга. Но следи за главным, – прибавил он, по-прежнему направляя мои усилия, – следи за тем, чтобы головка всегда была открыта. Никогда не покрывай ее кожицей, которую мы называем «крайняя плоть»: если эта крайняя плоть покроет часть, которую мы называем «головка», то все мое удовольствие кончится. Ну-ка, посмотрим, крошка, – продолжал мой учитель, – посмотри, что я сделаю сейчас с тобой». С этими словами, прижавшись к моей груди, пока я по-прежнему продолжала действовать, он так ловко положил свои руки, с таким мастерством двигал пальцами, что в конце концов волна удовольствия захватила меня; таким образом, я знаю, кого благодарить за первый урок. Но тут голова у меня закружилась, и я оставила свою работу; преподобный отец, которому до завершения было еще далеко, согласился отложить на время свое удовольствие, чтобы заняться всецело моим, а когда он дал мне полностью вкусить его, то заставил снова приняться за дело, которое прервал мой экстаз; причем наказал мне больше не отвлекаться и заниматься только им. Я сделала это от всей души. Это было по справедливости: как еще я могла выразить ему свою признательность. Я действовала так старательно и так хорошо соблюдала все, что он мне советовал, что чудовище, побежденное быстрыми толчками, наконец, изрыгнуло всю свою ярость и покрыло меня ядом. В этот момент Этьен, казалось, был в припадке сладострастной горячки. Он страстно целовал мои губки, он теребил и тер мой клитор, и бессвязность его слов являла мне всю степень его распутства. Слова «е…», «п…» украшались нежнейшими эпитетами, и этот милый бред длился долго и прекратился лишь тогда, когда Этьену, галантному, не в пример своему собрату – глотателю мочи, пришла пора сказать мне, что я прекрасна, что он просит меня приходить снова к нему, и что он будет всегда обращаться со мной так, как сегодня. Сунув мне в руку экю, он отвел меня туда, где поймал, и оставил восхищенную и очарованную новой удачей, которая, примирив меня с монастырем, заставила принять решение приходить туда почаще. Я была убеждена, что чем старше я стану, тем больше найду там приятных приключений, но судьбой мне было уготовано другое: более значительные события ждали меня в новом мире; вернувшись домой, я узнала новости, которые смутили восторг, в котором я пребывала после моей последней истории…
На этом месте в гостиной зазвонил колокол: он извещал, что ужин подан. Дюкло под общие аплодисменты сошла со своей кафедры, и все, несколько приведя себя в порядок, поспешно отправились на поиски тех удовольствий, которые предлагал Комус. Ужин должны были подавать восемь нагих девочек. В тот момент, когда все покидали зал, они стояли наготове, предусмотрительно выйдя на несколько минут раньше. Приглашенных должно быть двадцать: четверо друзей, восемь прочищал и восемь мальчиков. Но епископ, все еще злясь на Нарцисса, не позволил ему присутствовать на празднике; поскольку все договорились быть между собой в добром согласии, никто и не подумал попросить отменить приговор; мальчуган был закрыт один в темной комнате в ожидании момента оргий, когда его высокопреосвященство, возможно, помилует его. Супруги и рассказчицы историй быстро поужинали отдельно от всех, чтобы быть готовыми к оргиям; старухи руководили восемью прислуживающими за столом девочками; все сели за стол.
Эта трапеза, гораздо более плотная, чем обед, была обставлена с большей пышностью, блеском и великолепием. Сначала подали раковый бульон и холодные закуски, состоящие из двадцати блюд. Затем их сменили двадцать горячих закусок, а те, в свою очередь, сменили еще двадцать других, состоящих исключительно из белого мяса, дичи, поданной во всевозможных видах. За этим последовало жаркое (с самыми острыми, какие только можно вообразить, приправами). Следующая перемена заключалась в охлажденных сладостях, которые вскоре уступили место двадцати шести легким блюдам разнообразного вида и формы. Затем все убрали и заменили унесенное полным набором холодных и горячих сладостей. Наконец появился десерт, который представлял собой огромное количество фруктов, независимо от времени года; потом мороженое, шоколад, ликеры заняли свое место на столе. Что касается вин, то они менялись при каждой новой перемене: к первой – бургундское, ко второй и третьей – два разных вида итальянских вин, к четвертой – рейнское вино, к
