Выводы напрашиваются сами собой. Анна пишет о пустяках – Пушкину хочется видеть в ее словах какой-то скрытый смысл, но его там нет. Пушкин жаждет ее любви, обожания, ответной страсти – Анна же ясно дает понять, что восхищена лишь его поэзией, но не им самим как человеком и как мужчиной. Она указывает на то, что он совсем не знает ее, не представляет, что она за человек, какой у нее характер, – Пушкин отвечает, что в женщинах его подобные вещи не особо-то интересуют (разумеется, это шутка, но, как известно, в каждой шутке есть доля правды).
Кстати, в его письмах действительно немало подтверждений того, что он плохо знает ту, в которую считает себя влюбленным, и довольно смутно представляет себе ее личность и даже уровень ее умственного развития. Так, в одном из писем он наглядно объясняет ей, что такое писать по диагонали, насчет другого же (того самого, якобы адресованного тетушке) просит: «Ради бога не отсылайте г-же Осиповой того письма, которое вы нашли в вашем пакете. Разве вы не видите, что оно было написано только для вашего собственного назидания?» Но если насчет диагоналей еще можно как-то предположить, что воспитанницы м-lle Benoit не были знакомы даже с основами геометрии, то уж во втором случае просьба Пушкина выглядит явно излишней. Может, Анна Петровна и была женщиной невеликого ума, как считали некоторые современники и повторяют следом за ними биографы, но такой глупости, как показать тетке письмо, которое оскорбило бы Прасковью Александровну, рассорило бы ее и с Пушкиным, и (окончательно) с племянницей, Анна уж точно бы не сделала.
И не исключено, что как раз все это Анну Петровну не устраивало. Умом ли она понимала, сердцем ли чувствовала, но догадывалась, что, несмотря на весь пыл летящих из Михайловского писем, сама она, как человек, Пушкину совершенно не интересна и по большому счету вовсе не нужна. Да, возможно, поэт влюблен, и влюблен страстно, но только не в нее, реально существующую молодую генеральшу, чахнущую в браке с постылым мужем и жаждущую понимания, тепла и гармонии, как душевной, так и физической, в отношениях с любимым мужчиной. Пушкин любил в ней некий вымышленный образ, созданный его воображением, свой идеал, свой «гений чистой красоты», свою музу. И в этом аспекте очень показательной выглядит ситуация с «камнем на столе».
В самом первом письме из Михайловского в Ригу, адресованном другой Анне, еще не Керн, а Вульф, поэт пишет: «Все Тригорское поет «Не мила ей прелесть ночи», и у меня от этого сердце ноет. …Каждую ночь я гуляю в своем саду и говорю себе: «Здесь была она…» Камень, о который она споткнулась, лежит на моем столе подле увядшего гелиотропа. Наконец я много пишу стихов. Все это, если хотите, крепко похоже на любовь, но божусь вам, что о ней и помину нет. Будь я влюблен, я бы, кажется, умер в воскресенье от бешеной ревности, а между тем мне просто было досадно [33]. Но все-таки мысль, что я ничего не значу для нее, что, заняв на минуту ее воображение, я только дал пищу ее веселому любопытству, мысль, что воспоминание обо мне не нагонит на нее рассеянности среди ее триумфов и не омрачит сильнее лица ее в грустные минуты, что прекрасные глаза ее остановятся на каком-нибудь рижском фате с тем же пронзающим и сладострастным выражением, – о, эта мысль невыносима для меня… Скажите ей, что я умру от этого… нет, лучше не говорите, а то это восхитительное создание станет смеяться надо мною. Но скажите ей, что если в сердце ее не таится сокровенная нежность ко мне, если нет в нем таинственного и меланхолического влечения, то я презираю ее – слышите ли – презираю, не обращая внимания на удивление, которое вызовет в ней такое небывалое чувство».
Оставим на совести великого поэта тот факт, что не слишком-то красиво было рассказывать влюбленной в него женщине о чувствах к другой (пусть даже и с уверениями, что это не любовь, а только «крепко на нее похоже») и обратим внимание на увядший цветок и камень на столе. «Веточку гелиотропа он точно выпросил у меня», – пишет в мемуарах Анна Керн. Но «никакого не было камня в саду, а споткнулась я о переплетенные корни деревьев». Пушкин, напомню, был рядом и видел, как она споткнулась, но вообразил себе всю сцену по-своему, нашел где-то камень, назначил его виновником падения и торжественно водрузил на стол. И выглядит это как-то уж слишком символично. В какой-то степени его «страстная любовь» к Анне Керн так же создана богатым поэтическим воображением, как этот самый камень на столе, о который на самом деле никто не спотыкался. Бурные эмоции служили для Пушкина источником вдохновения – известно, что после встречи в Тригорском Пушкин вновь стал много писать после долгого перерыва, создал несколько стихотворений, работал над «Борисом Годуновым» и продолжением «Онегина». Анна Керн как человек, как реальная личность, была совсем ни при чем. Не будь ее, воображение поэта нашло бы другую музу.
Пушкин много писал о том, что жаждет снова увидеться с Анной. С одной стороны, это было правдой, ему действительно очень хотелось завоевать ее. То, что Анна осталась единственной из обитательниц Тригорского, не поддавшейся его чарам (и это при том, что она ответила взаимностью Вульфу!), сильно уязвляло мужское самолюбие Александра Сергеевича, считавшего себя неотразимым соблазнителем. Но с другой стороны, Пушкин вряд ли собирался действительно помогать Анне, которая уже вновь задумалась о разрыве с мужем, на этот раз окончательном. Сильно сомневаюсь, что если бы она вдруг поддалась на его уговоры, бросила бы мужа и приехала в Михайловское, поэт принял бы ее, поселил у себя и предоставил все то, в чем нуждалась бы женщина, оказавшаяся в столь щепетильной ситуации. Однако же подобные предложения от него к ней поступали, пусть и в привычно шутливом тоне.
