но все еще влюбленный в этот памятник пушкинской эпохи. На морщинистом лице жены он видит прежнее очарование, во всем ей поддакивает».
И еще одна история от той же Маргариты Алтаевой, столь же трогательная, сколь и неприятная, в которой участвует популярный в то время тенор Федор Петрович Комиссаржевский (1838–1905): «Вот замирает последняя нота, раздаются рукоплескания. И вдруг томный голос:
– Милый Федор Петрович, спойте романс, посвященный мне…
– Ну, села на своего конька! – бормочет на ухо матери Комиссаржевский и прикидывается непонимающим. – Это какой же, уважаемая Анна Петровна?
– «Я помню чудное мгновенье…» Вы его так божественно поете.
Комиссаржевский преувеличенно почтительно раскланивается и снова придвигается к фортепиано. Мать разворачивает ноты… Когда за первыми аккордами аккомпанемента прозвучала первая фраза: «Я помню чудное мгновенье…» на лицах слушателей застыло недоумение. Черные глаза Горчаковой с каждой нотой выражали все больший и больший ужас. От конфуза плечи матери ежились и пригибались к клавишам. Массивная фигура длинноволосого Лярова, баса из (киевской) оперы Бергера, склонилась к Агину; слышался его театральный шепот:
– Голубонька моя, Александр Алексеич, что же это он? Зачем же детонирует?[76]
У Агина был прекрасный слух, и ему ли не знать этого романса. Сколько раз у Брюллова, на пирушках «братии», слышал он его в исполнении самого Глинки!
– Я шептала Комиссаржевскому, – говорила мать, – я умоляла его: «Федор Петрович, не надо так жестоко шутить».
Но он продолжал. Оборачиваясь к Анне Петровне своим красивым лицом с ястребиным профилем, невероятно буффоня [77], он выражал нарочитое чувство восторга и обожания. Прижав руки к груди, закатывая прекрасные синие глаза, он безбожно детонировал: «Как гений чистой красоты!» А у бедной вдохновительницы Пушкина по морщинистым щекам текли слезы. Она ничего не замечала и восторженно улыбалась…
Возле Анны Петровны сидели ее муж и сын, оба долговязые, рыжеватые, с лошадинообразными неумными лицами. Я слышала шепот «Шурона», как нежно называла его мать: «Папаша, мамаша так расчувствовалась, что завтра же начнет гонять нас с тобою по всему Киеву искать ей розовую конфетку, точь-в-точь такую, как получила она когда-то из рук самого Пушкина»».
Некто К. Б., пожелавший остаться неизвестным, но лично знавший чету Марковых-Виноградских в статье-некрологе «Вдохновительница Пушкина», напечатанном уже после смерти обоих супругов, в 1880 г., писал, что они «представляли редкое явление: жили меньше для себя, чем для других; людское горе, несчастье у них могли встретить сочувствие и посильную помощь; они учили грамоте девочек, дочерей бедных родителей; по их инициативе в Лубнах устроено ссудосберегательное товарищество; Лубенская публичная библиотека имела их чуть не единственными абонентами. Все свежее, честное, появлявшееся в литературе, встречало теплый привет и искреннее сочувствие со стороны всесторонне образованной, чуть не наизусть знавшей всех европейских классиков Анны Петровны, до последних дней жизни остававшейся мыслящей и активной». Во многом это действительно было так. В письмах и дневниках обоих супругов постоянно встречаются фразы в духе: «Оба мы живем книгами, в них наши радости и горе».
Наиболее интересные воспоминания об этом периоде жизни семьи Марковых-Виноградских оставила племянница Анны Петровны, Вера Павловна Полторацкая:
«С тетушкой мы всегда поддерживали родственные связи. Уже она была глубокою старушкой, когда мне пришлось гостить у нее в имении ее племянника Квитки. Это имение называлось Березоточа… Здесь жила на склоне лет Анна Петровна в полном одиночестве вместе с супругом своим Александром Васильевичем Виноградским. Она была ласковая старушка маленького роста, всегда ко всем доброжелательная и приветливая. Когда я выросла и прочитала «Старосветских помещиков», то узнала в некоторых чертах Пульхерии Ивановны свою старую тетушку. Правда, лишь в некоторых чертах, потому что в ней характер теплого гостеприимства и милого провинциализма сочетался с большой культурностью. В отличие от Пульхерии Ивановны она всегда шла наравне с веком, очень живо интересовалась современностью, любила молодежь и верила в нее. Голова – белая как лунь, и лицо старенькое, все в лучиках морщин, и только глаза сохранили почти юношескую свежесть.
В ту пору она жила на покое благодаря заботам своего племянника Дмитрия Константиновича Квитки, служившего в Полтаве директором банка.
Помню в одной из зал деревенского дома большой портрет А. С. Пушкина. Тетушка свято хранила его, так же как и все реликвии, связанные с его памятью. Был у Анны Петровны один заветный альбом большого формата в темном кожаном сафьяновом переплете. В нем листы были переложены разными сувенирами и множеством высушенных цветов: роз, незабудок и осенних астр, прикрепленных выцветшими ленточками к небольшим листкам почтовой бумаги.
Часто она перелистывала свой альбом, с любовью перебирала его потемневшие страницы, любовалась цветами и, вспоминая старину, часто задумывалась, качая головой. Мне было в то время немного лет, и я скучала этими воспоминаниями и разговорами, мало мне понятными. Много раз говорила мне тетушка, лаская:
– Глупенькая ты еще, Верочка. Вот вырастешь – узнаешь, какой великий человек писал эти слова своей рукой.
Она часто читала стихи, все перечитывала. И еще какие-то письма. Не знаю, почему Анна Петровна меня, девчонку, избрала собеседницей в своих воспоминаниях. Вероятно, потому, что очень уж была одинока в те годы своей жизни…»
