хуже…»
Вернувшись к той же теме во второй части романа, Трушок дополняет сказанное ранее еще и таким рассуждением: «Я и обедал с ними, если можно назвать петербургские обеды обедами. Это не обед, а просто, так, ничто, тьфу! Как маменька покойница говаривали и при этом действовали. Вообразите: борщу не спрашивай, потому что никто и понятия не имеет, как составить его. Подадут тебе на тарелке одну разливную ложку супу – ешь и не проси более; не так, как бывало в наше время: перед тобой миска, ешь себе молча, сколько душе угодно. Между прочим злом, вошедшим в состав жизни нашей и называемым французским, выпустили они, плуты, еще свой соус. Что же это за соус? Кушанье, что ли? Совсем напротив: по-нынешнему называется „блюдо“. И в самом деле: блюдо-то есть, одно блюдо, да на блюде, почитай, ничего нет. Пахнет, правда, задорно; но начни получать порцию, так прямо по блюду скребешь и ничего не захватишь. Такими-то обедами петербургцы потчивают заезжих гостей. Такими обедами лакомили и меня. Что же? едва существовал, а жить – и не говори».
И вот наступает горестный для нашего героя день, когда в его жизнь входит
Она разделяла достаточно распространенное в кругу ей подобных мнение, что науки, как глисты, «изнурят и истощат человека», а пользы от них никакой, и потому была против того, чтобы морить бедных детей грамотою глупою и бестолковою: «Разве я их на то породила и дала им такое отличное воспитание, чтобы они над книгами исчахли». А поскольку Трушок был у маменьки «„пестунчик“, то есть любимчик, за то, что во всякое время дня мог все есть, что ни дадут, и съедать без остатков», то стала всеусерднейше просить пана Кнышевского, «чтобы бедного Трушка, то есть меня, отнюдь не наказывал, хотя бы и следовало; если же уже будет необходимо наказать, так сек бы вместо меня другого кого из простых учеников».
Зная, что пану Кнышевскому было отпущено пять локтей холста за то, чтобы он положенное Трушку наказание передавал другому, он вовсе не занимался уроком, а все его мысли были о привычном предмете – о еде. «…Две служанки от матушки принесли мне всего вдоволь. Кроме обыкновенного обеда в изобильных порциях, маменька рассудили, „чтобы дитя не затосковалось“, утешить его разными лакомствами. Чего только ни нанесли мне!»
Попытки избежать учения закончились печально, и виновный был наказан ударами линейкой по пальцам («У-у-у – как больно»), что «еще более усилило отвращение к наукам». Следующий далее с углублением в подробности рассказ о приобщении к просвещению повествователь уснащает таким обобщающим суждением: «Если сии строки дойдут до могущих еще быть в живых современников моих, то, во-первых, они не дадут мне солгать, что в век нашей златой старовины все так бывало и с ними, и с нами, и со всеми, начиная от „воспитания“, то есть вскормления (теперь под словом „воспитание“ разумеется другое, совсем противное)…»
Скепсис в отношении учения укрепляется описаниями того, как оно проходило. Определенный ментором Галушкинский на вопрос, чем отличается грамматика от пиитики, отвечал, что грамматика есть грамматика, а отнюдь не пиитика, а пиитика есть пиитика, а отнюдь не грамматика, и спрашивал: «Поняли?»
«– Поняли! – вскрикнул я за всех и прежде всех, потому что и тогда не любил и теперь насмерть не люблю рассуждений об ученых предметах и всегда стараюсь решительным словом пресечь глубокомысленную материю».
Еда и учение противостоят друг другу как извечные и непримиримые антиподы. «Я поспешил приподнять голову… о восторг!.. На столе – пироги, вареники, яичница, словом, все то, лишение чего повергло меня в отчаяние. Я перескочил расстояние от кровати к столу и принялся… Ах как я ел! вкусно, жирно, изобильно, живописно и, вдобавок, полновластно, необязанный спешить из опасения, чтобы товарищ не захватил лучших кусочков. Иному все это покажется мелочью, не стоящею внимания, не только рассказа; но я пишу о том веке, когда люди „жили“, то есть одна забота, одно попечение, одна мысль, одни рассказы и суждения были все о еде, когда есть, что есть, как есть, сколько есть. И все есть, есть, есть.
И жили для того, чтобы есть». Бабуся поучала его: «Не тужи, если тебя не будут брать в школу; я буду тебя подкармливать еще лучше, нежели их», и «бабусины слова еще более усилили во мне отвращение к учению. И я дал себе и бабусе торжественное обещание, сколько можно реже быть достойным входа в училище, имея в виду наслаждаться жизнию». Мысль о еде как главном источнике этого наслаждения не оставляет нашего героя, присутствует во всех его суждениях. Рассказывая о смерти батеньки и о том, что похоронили его прекрасно, не упускает добавить: «А какие были поминальные обеды, так чудо! Всего много и изобильно». Описывая, как через отворившуюся дверь «выпадают сестры мои, девки, бабы, девчонки», не находит лучшего сравнения, чем «как из мешка огурцы».
Случилось так, что учению Трушка и в самом деле пришел конец, притом в трудно предвидимых обстоятельствах. Началось с того, что батенька стал спрашивать у маменьки, что им делать со своими детьми, и получил неожиданный, но продуманный и аргументированный совет – женить их. Это, по ее мнению, отвратило бы нас от разврата успешнее всякого учения. Батенька поначалу решительно возражал, но потом согласился с маменькой, чтобы прекратить никому не нужное учение. Самого же Трушка «остроумная и благоразумная мысль маменькина» восхитила, как только он ее услышал.
