ссориться». А Петрусь после смерти Павлуся утешает Трушка: «Теперь нам, когда батенька и маменька помрут, не между шестью, а только между пятью братьями – если еще который не умрет – должно будет разделяться имением».
Когда же дело дошло до дележа отцовского наследства и любящие братья не могли договориться о судьбе сада с пасекой, прудом и мельницей, они не нашли ничего лучшего, как, «досадуя один на другого и не желая, чтобы кто из нас получил выгоду от того хуторка, решили: лес и сад изрубить, пчел перебить и медом разделиться, плотину уничтожить. Каждый из нас торжествовал и в глаза шипел друг другу: „А что взял? Воспользовался садочком, медком от пчел?“».
Собираясь жениться, Трушко подыскивает себе избранницу «по количеству и качеству их достоинств». Под достоинствами подразумевается движимое и недвижимое имущество, отсутствие наследников, чтобы ни с кем не пришлось делиться. «Воспитание», как мы уже видели, определяется «питанием»: девка должна быть полная, крупная, вскормленная и вспоенная, «образована» – значит, имеет во что нарядиться и «дать себе образ, или вид, замечательный».
Трушко не раз подчеркивает древность и значимость своего рода, упоминает пышный герб и вензеля дедов и прадедов, украшавшие фамильные бокалы и подносы. Жениться на девушке не из потомственной дворянской семьи он считает унижением: «Скажу признательно, т. е. по совести: брак этот казался мне унизительным для текущей во мне знаменитой крови древнего благородством рода Халявских». К моменту, когда говорятся эти слова, мы уже достаточно осведомлены о том, что представляет собой произносящий их персонаж, чтобы эти претензии вызвали у читателя лишь презрительную усмешку.
Но лишь во второй части романа раскрывается настоящая генеалогия рассказчика, кичащегося благородной кровью: «Роду знатного: предок мой, при каком-то польском короле бывши истопником, мышь, беспокоившую наияснейшего пана круля, ударил халявою, т. е. голенищем, и убил ее до смерти, за что тут же пожалован шляхетством, наименован вас-паном Халявским, и в гербовник внесен его герб, представляющий разбитую мышь и сверх нее халяву – голенище – орудие, погубившее ее по неустрашимости моего предка».
Мы видим также, что чин подпрапорного добыт отцом героя не в сражениях и походах, а обхаживанием, угощением и одариванием спесивого полковника, которому под разными предлогами делаются разные подношения – от золоченых кубков до чистокровных жеребцов и откормленных бугаев. Так покупалась легенда о вельможном и знатном происхождении.
Однако, когда полковник после нескольких банкетов пожаловал батеньку в подпрапорные, тот пришел в ярость и стал выговаривать полковнику, что «они служить не желают, избегая от неприятеля наглой смерти, что они нужны для семейства и что долго верхом ехать не могут – тотчас устанут». Пришлось полковнику его уговаривать, что его военная служба будет фикцией и ему никогда в поход идти не придется.
Еда и учение занимают много места в рассуждениях Трушка, но есть и то, о чем говорится вскользь. В двух словах описано обращение папеньки с маменькой: «Ну не наше дело рассуждать, а знает про то кофейный шелковый платок, который не раз в таком случае слетал с маменькиной головы, а бывало, вылетала от мужа, теряя епанечку свою».
Наш герой, конечно, осведомлен и о помещичьих расправах с крепостными, но пишет об том мало, потому что его это мало интересует: «Маменька было из другой комнаты кивнут пальцем на виновную – а иногда им и покажется, что она будто виновата, – так, вызвавши, схватят ее за косы и тут же – ну, ну, ну, ну! – да так ее оттреплют, что девка не скоро в разум придет». Или: «Беда ключнику, если кубки не полно нацежены, беда булочнице, если булки нехорошо испечены; кухарке, если страва (кушанье) для людей не так вкусно и не в достатке изготовлена». Все это воспринимается как норма. Если бы приниженное положение женщины в семье или расправы с крепостными занимали важное место в размышлениях Трушка, это был бы не Трушко.
Свои представления об идеале семейных отношений он изложил с вообще ему присущей полной откровенностью: «Ум в супружестве для жены не нужен; это аксиома. Если и случилось бы жене иметь частичку его, она должна его гасить и нигде не показывать; иначе к чему ей муж, когда она может рассуждать?»
Нет сомнения в том, что образ Халявского выписан пером сатирика, и число подтверждений этого можно умножать до бесконечности. Но нужно видеть и другое. В его описании нет-нет да и проскальзывают нотки симпатии. Читатель не раз и не два разделяет положительные эмоции своего героя и сопереживает ему в его огорчениях. Мы испытываем сочувствие к Трушку, когда учитель больно бьет его линейкой по пальцам и даже когда он остается голодным после званого обеда.
Двойственность отношения Квитки к Халявскому и симпатия, которую он по крайней мере временами вызывает у автора, могут быть нами глубже осознаны в свете рассуждений, содержащихся в письме М. С. Щепкина к Гоголю от 22 мая 1847 г.: «…Я изучал всех героев „Ревизора“, как живых людей; я так видел много общего, так родного, я так свыкся с городничим, Добчинским и Бобчинским в течение десяти лет нашего сближения, что отнять их у меня и всех вообще – это было бы действие бессовестное. Чем вы их мне замените? Оставьте мне их, как они есть. Я их люблю, люблю со всеми слабостями, как и вообще всех людей. Не давайте мне никаких намеков, что это-де не чиновники, а наши страсти; нет, я не хочу этой переделки: это люди, настоящие, живые люди, между которыми я взрос и почти состарился. Видите ли, какое давнее знакомство? Вы из целого мира собрали несколько человек в одно соборное место, в одну группу; с этими я совершенно сроднился, и вы хотите их отнять у меня. Нет, я вам их не дам! Не дам, пока существую. После меня переделайте хоть в козлов; а до тех пор я не уступлю вам Держиморды, потому что и он мне дорог»[116].
Отметим, что для усиления и обострения своей мысли, которая могла бы показаться парадоксальной, Щепкин называет преимущественно
