раз начинает абзацы знаком NB. Новый наставник детей Халявских, домине Галушкинский, учил их так передать мысли свои, чтобы этого не поняли другие и открыл им таинственный бурсацкий язык, отросток трудного, неудобопонимаемого латинского языка. Когда ему нацедили крохотную рюмочку вишневки он сказал брату Трушка Павлусю: «„Домине Павлуся! Не могентус украдентус сиеус вишневентус для веченицентус?“ А брат без запинки отвечал: „Как разентус; я украдентус у маментус ключентус и нацедентус из погребентус бутылентус“».
Батенька пришел в такой восторг от Павлусеного владения иностранным языком, что налил наставнику большую рюмку вишневки, чем вызвал недовольство жены, которой была свойственна патологическая скупость: она считала Галушкинскому каждую лишнюю ложку супа или каши, каждую сожженную свечу, а тут такое расточительство! У нас, дескать, вишневки не море, а только три бочки. Батенька ей, что он не только рюмку вишневки, а всю вселенную готов отдать такому учителю, и получает ответ: «Вселенную как хотите, мне до нее нужды мало. <…> Кому хотите, тому ее и отдавайте: не мною нажитое добро, но вишневкою не согласна разливаться». Батенька вне себя от радости, что его дети говорят «на иностранном диалекте», внушает ей, что она «не знает в языках силы», и слышит встречное замечательное обвинение: «Видите, какие вы стали неблагодарные, Мирон Осипович! А вспомните, как вы посватались за меня, и даже в первые годы супружеской жизни нашей вы всегда хвалили, что я большая мастерица приготовлять, солить и коптить языки; а теперь уже, через восемнадцать лет, упрекаете меня, что я в языках силы не знаю».
Повествователь сопровождает эти слова собственным комментарием, и это одно из тех мест, которые сопровождаются пометой NB: «Маменька имели много природной хитрости. Бывало, как заметят, что они скажут какую неблагоразумную речь, тотчас извернутся и заговорят о другом. Так и тут поступили: увидев, что невпопад начали толковать о скотских языках, так и отошли от предмета». Впрочем, он не преувеличивает и собственной эрудиции: сказав, что Петрусь «отвечал
Характерно и другое признание: когда пришла пора уезжать в город и «еще с вечера отъезда нашего маменька начали плакать, а с печального дня „голосить“ и оплакивать нас с невыразимо трогательными приговорами», чему посвящены мысли ее сына? «…Меня одолела сильная грусть по причине, что я забыл свои маковники в бумажке, для дороги завернутые и оставленные мною в маменькиной спальне на лежанке. Заторопился и забыл. Тоска смертельная!»
«Благословенная старина» восхваляется за то, что, как указывалось ранее, «было покойно и справедливо. <…> Бедные молодые люди теперешнего века! Хоть тресните, а должны все науки выучить, как буки аз – ба. <…> Где ты, блаженная старина?.. Грустно!..» Писатель, уже завершающий свой немалый творческий путь, уверяет нас, что книги пишутся, «чтобы нас усыплять. И правду сказать, как усыпляют! <…> Меня и простой сказочник так же усыпит, как и лучшая повесть или роман в четырех (уф!) частях».
Реакционная критика выступила с нападками на роман и вообще против «школы малороссийских повестей» (имея в виду в первую очередь Гоголя и Квитку), и это только подтверждает обличительное значение произведения. Квитка болезненно реагировал на нападки и даже поговаривал о прекращении литературной деятельности, но поддержка прогрессивной общественности помогла ему преодолеть эти упадочнические настроения.
Рецензент «Русского вестника», каковым был скорее всего редактор-издатель журнала Н. И. Греч, противопоставлял романы Квитки его ранним произведениям. По его словам, «„Маруся“ Основьяненка поражала прелестью простоты и самою новостью картин быта малороссийского, дотоле искаженного для нас или вовсе нам неизвестного. Здесь следовало бы остановиться автору. Но – суди Феб журналистов!.. Они не дали покоя Основьяненку; они расщипали, растащили, измучили его. Он увлекся – поднял свои старые
Несравненно более агрессивен и язвителен был О. И. Сенковский, манера и стиль которого со всей несомненностью проступают в рецензии, появившейся в «Библиотеке для чтения». Общий «запев», с которого она начинается, выглядит так: «Эти глубокомысленные наблюдения над человеческим сердцем, делаемые из-за плетня, эти черты нравов, подмеченные между маслобойней и скотным двором, эти взгляды на „жизнь“, обнимающие на земном шаре великое пространство пяти верст в радиусе, этот „свет“, составленный из шести соседей, эти колкие сарказмы над борьбой изящества и моды с дегтем и салом, эти насмешки над новым и новейшим, которых даже и не видно оттуда, где позволяют себе подшучивать над ними, весь этот дрянной, выдохлый губернский яд, которого боятся даже и мухи…»[135] и так далее в том же духе.
А в дальнейшем следуют уже прямые оскорбления: «Я назвал его писателем, и тут же извиняюсь в невольном злоупотреблении слова: это произошло от того, что какой-то литературный круг, который я очень уважаю и которому очень нравится ум господина Основьяненка, а иные говорят просто
Совсем по-другому и глубже, чем кто-либо из его современников, роман Квитки оценил Белинский. Правда, произошло это не сразу. Первый отклик,
