содержащийся в письме к Краевскому и, следовательно, оставшийся неизвестным Квитке, был достаточно скептическим. «„Пан Халявский“, – писал он, – для первого чтения потешен и забавен, но при втором чтении с него немного тошнит. Это не творчество, а штучная работа, сбор анекдотов, словом, возведение идеи малороссийской жизни до идеала, если под идеалом должно разуметь, вместе с французами, собрание воедино всех черт, рассеянных в природе и относящихся к одному предмету»[137].
Но год спустя появляется рецензия, в которой отразился другой, более проницательный взгляд на произведение Квитки. Критик писал: «Остроумному Основьяненко пришла в голову счастливая мысль – сравнить прошедшее время с настоящим, заставив человека прошлого века рассказывать про жизнь своих „дражайших родителей“, свое воспитание и про всю свою жизнь. Этот человек – род малороссийского Митрофанушки, и он выполнил задачу автора как нельзя лучше: словно на ладони вы видите почтенную старину, преисполненную невежества, лени, обжорства и предрассудков; видите, как глупый муж бьет свою глупую жену и тузит детей; как глупая мать насмерть закармливает своих деток, а детки дерутся друг с другом за всякий кусок, обманывают отца и мать и, выросши, заводят друг с другом процессы и творят друг другу всевозможные обиды. Краски Основьяненка живы, картины уморительно смешны, и, несмотря на то, что местами его рассказ слишком обстоятелен, занимательность нигде не ослабевает»[138].
Из написанного о «Пане Халявском» в ХХ веке к самому тонкому и проникновенному принадлежит маленькая вступительная статья к отдельному изданию романа, автором которой был Феликс Кривин[139]. И неудивительно: ведь это был единственный случай, когда сатирика анализировал другой сатирик, способный взглянуть на объект анализа изнутри, с опорой на собственный творческий и гражданский опыт.
Кривин напоминает о письме Квитки к Плетневу, в котором писатель выражает радость, что его роман «Жизнь и похождения Столбикова» не будет печататься, и объясняет это тем, что «дворяне, судьи, предводители, полицейские, советники, казначеи, содержатели пансионов и все поименованные характеры, коих лица, носящие названия сии, примут на себя и я от них нигде покоя не найду. <…> Все спрашивают меня: на кого я метил? Не на того ли, не на другого ли? <…> А полиция что скажет? А мелкое дворянство? Ужас, ужас и ужас!»[140]
«„Что скажет полиция?“ – повторяет Ф. Кривин и продолжает: – Этот красноречивый вопрос содержит в себе ответ на многие вопросы. Он свидетельствует не только о нелегкой судьбе писателя, вынужденного за каждой фразой оглядываться на полицию, но и о признании огромной роли литературы, на усмирение которой мобилизованы самые мощные государственные учреждения.
Трушко Халявский мог бы напомнить своему автору весьма ироническое и, признаться, довольно смешное описание подвигов братьев Халявских: „Петрусь <…> одушевленный храбростью и неустрашимостью, пустился бежать что есть духу. Почтенный наставник, разжигаемый тем же духом мужества, бежал вместе с ним. Павлусь тоже пустился было по следам храбрых, но, как был слабосилен <…> не мог никак бежать за героями“.
Трушко мог бы напомнить автору это место, он мог бы спросить словами своего современника, почтенного человека, осмеянного другим автором, из нынешних, молодых: „Чему смеетесь, Григорий Федорович? Не над собой ли смеетесь? Разве для того вы подняли меч, чтобы бежать с этим поднятым мечом от врага, и даже не от врага, а от своего же собственного романа?“»
Так мог бы спросить Трушко Халявский, но «не спросит, потому что минувший век таких вопросов не задает. Такие вопросы задает будущий век, спрашивая с писателя по всей строгости. Но, осудив писателя за проявленное малодушие, он не забудет и величия его души, и величия его дела, и всего, что может служить не минувшим, а будущим векам»[141].
Продолжая кривинское противопоставление содержащихся в романе наблюдений и суждений тому объективному смыслу, который оно приобретало, можно обратиться и к другому материалу. Когда Квитка многократно утверждает, что, «сравнивая прошедшее с давно прошедшим, а настоящее со всем вообще прошедшим, увидел большую разницу», а разница, в действительности, совсем не большая, когда писатель, восхваляя минувший век, по существу обличает его этим восхвалением, это, видимо, входило в авторский замысел.
Но обратим внимание на то, что в «Пане Халявском» нет ни одного положительного героя: не увидел Квитка луча света в темном царстве! Жуковский явно ориентировал его на иное, «советовал поместить и развить все это в романе, украсив и наполнив сценами из губернских обществ». «Украсив»! Конечно, имелось в виду и наличие достойных подражания лиц, и соответствующих ситуаций.
Квитка, разумеется, уловил отличия рекомендаций Жуковского от реализации их в «Халявском» и свою позицию объяснил так: «Тут я уцепился за прежнюю мою мысль: добродетельных людей, честных чиновников и вообще исполняющих свое дело к чему описывать? В порядке идущие времена года, постепенное их изменение, польза, ими приносимая, как бы ни было все это описано, – не займет нас, потому что мы сами все видим. Но ураганы, вырывки из порядка и все необыкновенности – это должно описывать»[142].
Это писалось Плетневу, близкому другу, так что искренность этих рассуждений не может быть подвержена сомнению. Получалось, что добродетельный губернатор в «Козырь-девке», решительно вмешавшийся в ход дела и поставивший все на свои места, – это явление столь же закономерное, как смена времен года и польза ею приносимая, а все предшествующие действия целой череды административных и судебных чиновников, едва не погубивших невинного человека, – это вроде непредвидимые катаклизмы, «вырывки из порядка», «необыкновенности».
Может быть, Квитке субъективно и хотелось, чтобы картины, нарисованные им в «Пане Халявском», тоже воспринимались как необыкновенности и вырывки из порядка. Но писатель-реалист, уже возвысившийся до сатиры гоголевского толка, взял в нем верх. Не оказалось места для добродетельных людей и восхищения приносимой ими пользой. Квитка пошел против собственных установок и пошел к правде.
Глава четвертая
