и всего вообще“, то 8-го не только делится размышлениями о том, как может быть принят его роман, но и обсуждает поправки, вносимые в текст.
Еще более твердо и решительно, в деловой тональности звучит его голос в письме от 1 марта: „Итак, отвергнув все мучащие меня грезы и беспокойства, становлюсь на прежнюю точку. В „Столбикове“ главу, которая и в теперешнем спокойном духе кажется мне неприличною, переделаю и с следующею почтою вышлю к вам для продолжения печатания. Поручите г. Фишеру выслать мне скорее третью часть – хочется пересмотреть ее по предмету выборов и, кажется, нужно будет новое что включить. Необходимо также и 1-ю просмотреть, не вкралось ли что, могущее беспокоить меня при выходе в свет, пусть все это поспешит прислать, я не задержу и вышлю обратно“[168]. А в письме от 15 марта воинственно восклицает: „Не боюсь Сенковского!“[169] и делится намерением высмеять своего недоброжелателя в одной из готовящихся публикаций.
Многострадальная история романа завершилась в 1841 г. Он вышел в свет тремя отдельными частями с посвящением: „Его превосходительству Василию Андреевичу Жуковскому“. Интересно отметить, что Квитка и сейчас дорожил тем, что он собирался сказать в неосуществленном „Предуведомлении“. 15 марта 1841 г. он писал Плетневу: „Располагал было в примечании сказать, что это не выдумка, но полагаю, что не следует этого тут же в книге объяснять. Не найдете ли приличным объяснить в Вашем „Современнике“ при выходе „Столбикова“, что это истинное происшествие, без всяких украшений и преувеличений“[170].
В первой части романа автор описывает детство и отрочество своего героя, проводит его через годы опекунства, период пребывания в пансионе проходимца Шевалье де Филу, службу в мушкетерском полку. Уже здесь определяется своеобразное соотношение писателя с повествователем. Если излияния Фалалея Повинухина, а в большинстве случаев и Трушка Халявского служили саморазоблачению и дискредитации этих персонажей, то с Петрушей Столбиковым дело обстоит иначе и сложнее. Он, конечно, не alter ego автора, но он, несомненно, одарен известной мерой авторской симпатии, и его оценки и суждения в значительно большей степени отражают позицию самого Квитки. Обличительный пафос романа сосредоточен на обстоятельствах, условиях, в которых формируется и действует герой, и в определенной степени он сам выступает как жертва окружающей его среды.
Он трогателен, когда предается воспоминаниям о рано умершей матери, о том, как она приучала его к чтению и кормила сладостями, когда „хорошо проговаривал“ выученные стихи; „после каждого учения она ласкала меня, называла „умницею“ (подобного названия я уже во всю жизнь свою, даже от жены моей, не слыхивал), и когда приходил к ним священник наш, матушка всегда хвалилась ему, что я учусь хорошо“. И скончалась она, прижав его к себе.
„Вот тут-то пошла суматоха!.. Вскоре прискакал к нам в дом какой-то господин в красном мундире, и, несмотря на то, что тело матушки лежало в зале на столе и при нем читали молитвы, он тут же кричал на матушкиных людей, как на собственных, рассылал их по разным местам; ходя по дому, курил трубку, как будто у себя; отпирал комоды, шкафы, ящики и, из них выбирая кое-что, клал в карманы и прятал в свою шкатулку, а потом принялся все без разбору печатать, крича: „Что еще печатать? Говорите“. Испугавшись, чтобы он и меня не запечатал, я уходил и прятался от него; но – спасибо ему! – он хотя и видел меня, но не спрашивал обо мне и не обращал ни малейшего на меня внимания. Сам же он много занимал меня как суетою при распоряжениях, так и потом, когда спросил бутылку рому, выкушал его с чаем и тут же в зале, при теле матушкином, свалившись, уснул и так храпел, что я, несмотря на увещевания дядьки моего, хохотал от всего сердца“.
Так (на второй странице романа!) описано первое в жизни соприкосновение Петруши с представителем власти, и оно буквально насыщено значимыми и выразительными деталями. Прежде всего „красный мундир“, который будет в дальнейшем поминаться неоднократно. „Какой-то господин“ – мы имени его не узнаем, но красный мундир означает его принадлежность к власти. И благодаря многократному акцентированию внимания на этом признаке внешнего облика, носители красных мундиров воспринимаются не как конкретные злодеи, а как массовое явление, характерное для общества и освященное его устоями. И в пансионе мусье Филу верховное наблюдение осуществляется чиновником „в красном наместническом мундире“. Писатель сознательно стремится представить „все, что по провинциям ведется, все, что прикрыто красным, наместническим еще, мундиром“.
А бессердечие носителя этого мундира, проявляемое, когда тело матушки еще лежало на столе, и откровенное воровство, когда он отпирал комоды и шкафы и, „выбирая кое-что“, присваивал это, а потом „выкушал“ с чаем бутылку рома и все это, вновь подчеркивает Квитка, „при теле матушкином“. А проснувшись, „принимается за распоряжения“, сменив при этом ром на водку.
Затем собираются „почтеннейшие гости“ (эти слова Квитка выделяет ироническим курсивом). Знакомые матушкины вели себя как нормальные люди: приезжали к церкви, прощались с покойницей и уходили, не забыв при этом приласкать осиротевшего „бедного Петю“. Что же касается гостей „почтеннейших“, то они демонстрируют свой лицемерный животный облик. „Равнодушные при погребении,
Никто и не вспомнил об осиротевшем ребенке, а когда он вышел к обеду, то уже все места были заняты гостями, которые вскоре захрапели на стульях, а то и падали со стульев и спали под столом, повторяя при этом, как они „славно помянули“ усопшую, даже имя которой толком не могли вспомнить. А „красный господин“ тут как тут: „хотя сам крепко шатался и с трудом говорил“, но продолжал таскать чужое добро: весело смотрел „на своего человека, укладывающего наши ложки и ножи в свой ящик“.
