– Молчать! – заревел полковник ужасным голосом, как будто в услышание всего полка, и глаза его сверкали от гнева. – Если ты еще занесешь эту чепуху и мне донесут о том, то я тебя своими руками удушу… Даю тебе в том честное слово. Г. капитан! Возьмите его на свои руки и имейте особенное наблюдение за его поведением и образом мыслей: он человек опасный“.
Во второй части романа характер повествования существенно меняется. Его герой уже не несведущий несмышленыш, это человек с установившимися взглядами, способный на соответствующие им решительные действия. В этой связи стоит иметь в виду и даже положить в основу нашего понимания Столбикова ту характеристику, которую дает ему Квитка в письме к Жуковскому от 3 декабря 1841 г. Для автора письма главное в нем было то, чем оно завершается: просьба о разрешении публиковать роман с посвящением Жуковскому. Известно, что это было давнее желание Квитки, о чем он не раз писал Плетневу. Естественно предположить, что Плетнев сыграл в этом посредническую роль и к моменту, когда письмо писалось, он уже был осведомлен о „снисходительном принятии его (т. е. уже готового романа. –
Но для нас важнее другое – отразившееся в этом письме авторское представление о Столбикове. „…Приняв совет Ваш писать сцены из губернского быта и дворянских выборов, – писал Квитка, – я свел все в одной повести и поставил лицо, страдающее от различных угнетений, не без рассудка вовсе, но как по корыстолюбивым видам гонимого до того, что его лишили даже воспитания, на которое он, по роду и состоянию своему, имел полное право. За отнятием сего блага, он страдал от того везде и от всех целую жизнь свою. Притом же я полагал, что если он будет умнее, то он не с той уже точки будет смотреть на вещи и на все, встречающееся ему, и перескажет уже не так, как прилично с понятиями, одному ему свойственными“ [171]. Понятно, что это характеристика не подростка из пансиона мусье Филу и не солдата, постигающего азы воинской службы, а сформировавшейся личности.
И действительно, с первых глав второй части нам предстает иной Столбиков. Если прежде ему всего милее на свете были деньги и для приобретения их он готов был „презреть покой, недуг, семейные обязанности, общее спокойствие, собственную честь и т. п. пустяки“, то теперь в нем пробуждается стремление к справедливости и готовность ее отстаивать.
Вернувшись в свое имение, он не застает там своего опекуна, а оставленный им управляющий, по словам посланных к нему людей, „навряд ли сойдет к твоей милости. Ведь он благородный да еще и зять Макара Тимофеевича.
– Какая мне нужда, что он благородный, – прикрикнул я, не расслышавши последних слов, – я сам благородный, я офицер, я хозяин; ко мне его!“
Выход находится благодаря тому, что Столбиков решился и сумел опереться в своих действиях на советы простых людей, выходцев из низов. Сначала извозчик ему говорит: „…Собери-ка своих крестьян да с ними и войди прямо в дом; коли люб тебе управляющий, оставь при себе, а нет – так по шеям, и прикажи себя одного слушать“.
Признали его и крестьяне, которые сами просят избавить их от мучителя-опекуна и взять отчину в свои руки:
„– По шеям его, кормилец ты наш! Возьми, ваше благородие, али ружье, али шпагу свою и веди нас… мы его… мы ему… в бараний рог согнем его и с хозяйкою его… <…> Взашей его из господских хором!..“ Действительно, управляющий не решился оказывать сопротивление, и вскоре все увидели, как он „улепетывает“.
В дальнейшем на помощь нашему герою приходит неожиданное обстоятельство. В город прибывает влиятельное лицо – „присланный от наместника для открытия разных злоупотреблений ревизор Пахом Иваныч Столбиков“. Петруша решает попытаться выдать себя за его родственника и искать у него покровительства. Не тут-то было. Пахом Иваныч велит ему передать, что у него „родных бедных и мизерных много и ему невозможно всех награждать, так шел бы я, откуда пришел, и не смел бы – к стыду его – называться родственником…“
Петруша был готов к такому повороту событий, но случайно он стал свидетелем того, как всемогущий Пахом Иванович танцует и при этом допускает ошибки, которые он мог бы исправить. Обращение с ним Пахома Ивановича мгновенно меняется, и между ними происходит такой разговор:
„– Да кто ты, мой милый? Не тот ли мой любезнейший родственник, о котором мне докладывали?.. <…> Обними же меня, друг мой! Ты мой близкий, самый ближайший родственник. <…> Сделай дружбу, обяжи по-родственному, танцуй с нами…
– Охотно. Я буду приходить к вам в свободное от моего дела время.
– Нет, лучше всего переселись ко мне. Для танцев у меня все время, а делами пусть занимается письмоводитель. Мое содержание…
– Мне и содержание не так нужно, – осмелился я сказать, – как нужна защита по делам моим…
– Я, я твой защитник! – вскричал Пахом Иваныч, не дав мне объяснить ничего. – Ты только танцуй со мною, а я за тебя везде буду действовать“.
Столбиков делает из произошедшего вполне логичный вывод: „Как я мысленно благодарил мусье Филу, что он хотя чему-нибудь научиться дал мне возможность. Кажется пустой предмет танцы, да как они мне пригодились! Не надобно ничем пренебрегать: не отгадаешь, что к чему пригодится“.
Желая отблагодарить Петрушу (как стал его „по родству и покровительству“ называть Пахом Иваныч), он говорит ему: „Я заметил в тебе большие способности к гражданской службе. Я хочу дать тебе место. <…> Вот тебе повеление к советнику о немедленном определении тебя к должности“. Явившись к советнику, Столбиков заявляет ему, что хотел бы стать председателем в палате. Тот удивленно спрашивает:
„– С чего тебе вздумалось лезть прямо в председатели? Понимаешь ли ты эту важную должность?
– Должности не понимаю, – отвечал я свободно, – но постарался бы со временем попривыкнуть к ней. А желаю занять ее потому, что жалованье отличное“. Эти притязания оказываются чрезмерными, и Столбикову приходится ограничиться намного более скромной должностью квартального.
