„Я вышел от советника совсем в отличном расположении духа, нежели входил к нему. Ослепление меня оставило. Я увидел ясно, что место председателя навсегда ускользнуло от меня и вместо этой видной должности дают мне место какого-то
Городничий, ставший его новым начальником, решает „отрядить“ его к губернатору, пояснив это намерение так: „нам без тебя просторнее будет… хе- хе-хе-хе“. Итак, „ясно было, что меня оттерли от полиции из подозрения, что я подослан советником быть со стороны его шпионом и доносить ему, что будет замечательного. Сначала новое назначение мне не нравилось: послужив при полиции несколько лет и
Образ губернатора, с которым мы знакомимся в седьмой главе второй части романа, очень важен для правильного понимания позиций Квитки. Многочисленные воры и жулики, невежды и взяточники, изображенные в романе, предстают такими, какими видел и знал их писатель на протяжении многих лет своей службы. И всем им противопоставлен единственный положительный персонаж, не взятый из действительности, а искусственно в нее привнесенный. Как верно отмечал С. Д. Зубков, „противоречивость и искусственность образа положительного правителя была определена противоречивостью мировоззрения автора: как художник, он видел недостатки общества, но не знал настоящих путей их устранения, а поэтому исходил из ложного убеждения о возможности усовершенствования того, что требовало разрушения и устранения, ибо именно оно и порождает все зло“[172].
Отступление от жизненной правды неизбежно влекло за собой ущерб художественной убедительности. Писатель не мог изобразить того, чего не было в жизни. Он конструировал этот образ, привнося в него то, что ему хотелось бы видеть. Но мало говоря о реальной действительности, этот образ много говорит об общественных позициях и идеалах Квитки. Писатель вложил в него выношенные представления о том, как, по его мнению, должен рассуждать и поступать государственный чиновник высокого ранга. Потому пространные речи губернатора заслуживают того, чтобы к ним присмотреться.
Объясняя жене, зачем он приглашает своих подчиненных к обеду, он говорит: „Я, как начальник губернии, должен всех и каждого из моих сослуживцев и подчиненных знать не только по имени, наружному виду, но и судить о понятиях и способностях каждого из них! Чтобы вывести безошибочное заключение о способностях их, я должен вникать в образ мыслей, род жизни, в нравственность их. А для того чтобы знать каждого в таком совершенстве, я приглашаю их к себе не по службе – тут я и он связываемся; но приглашаю как гостей, побеседовать со мною. <…> Чрез это я всех моих подчиненных знаю совершенно; и когда приходит время сказать пред высшим начальством мое мнение о каждом чиновнике и тем изречь приговор о нем на всю его жизнь, – о, какое это важное, великое, священное дело! – я с спокойным духом, с чистым сердцем, без всякого колебания кладу печать одобрения или отвержения – и не страшусь ни нарекания общества, ни упреков совести. <…> Достоин ли бы я был редкой доверенности управлять губерниею, в коей миллионы людей, если бы я, окружив себя только нравящимися мне людьми, отличал их и, советуясь только с ними, вел бы свои дела, выводил бы любимцев, а прочих важных по должностям чиновников оставлял бы без всякого внимания за то, что не в характере их кланяться моим льстецам, упитывать моих блюдолизов и что не нравятся своею физиономиею мне и наушникам моим. Нет! Губернатор должен знать своих чиновников непременно в той степени, как я сказал. Притом сколько выгоды общей и для службы. В числе чиновников легко можно предполагать несколько с слабыми характерами, ну с слабостями… допустим, и порочного. Неужели какой-нибудь намек губернатора, знающего их в совершенстве, намек в обществе или увещание в кабинете не понудит слабого исправиться, других остерегаться от подобного заключения о нем начальника? Если же над кем-то такое средство не подействует, тогда гони его без жалости и выгони его из службы и из круга честных людей. Благодарность от всех честных и утешение за такой подвиг в сердце“.
Чтобы показать на конкретном примере способы воздействия губернатора на проступки чиновников, приводится такой эпизод. В числе приглашенных на обед к губернатору был председатель магистрата уголовного департамента, который перед тем взял с одного купца „сколько-то дюжин бутылок портеру и дело решил неправильно. За обедом губернатор, когда начали хвалить подносимый портер, обратясь к председателю, сказал: „У вас надобно спросить, хорош ли портер. Вы его любите“. Слова пустые, но заставили председателя до того смешаться, что он с трудом усидел на стуле, тем более, что он и все присутствующие знали, что губернатор спроста слова не скажет и что это слово разнесется по всей губернии“.
Казалось бы, создан иконописный облик и сказаны все самые что ни есть благочестивые слова, но последним абзацем соответствующей главы хитрый Квитка добавляет в бочку меда небольшую, но несомненную ложку дегтя, прозрачно давая понять, что не так однозначно его отношение к действиям губернатора, как может показаться: „Вот как ценятся слова губернаторские и какой они имеют вес и влияние на судьбу человека! Зная же, что каждому губернатору должно взвешивать и пересуживать всякое слово, которое хочет сказать в обществе, я неохотно пошел бы в губернаторы“.
Заметное место во второй и особенно в третьей частях романа занимают образы помещиков. Эта порода людей была также хорошо знакома писателю, и, описывая их, он меньше должен был считаться с возможными придирками цензуры, следствием чего явилось правдивое воспроизведение многих персонажей. Глава двадцать третья второй части повествует „о том, как я был управляющим у богатого помещика и отличного хозяина“. Только прочитав ее до конца, можно оценить всю меру язвительности этой иронической характеристики. Впрочем, в самом начале, лишь знакомясь с характером „отличного хозяина“, имя которого Богатон, мы узнаем, что тот, „подобно многим людям, имеет слабость: не зная вовсе дела и не разумея его, почитает себя великим хозяином оттого, что завел на все формы, как ведомостям, отчетам, книгам, так и докладам к нему“.
