– Никак нет, товарищ комиссар госбезопасности третьего ранга, – еле выдавил он.
– Не пора ли приступить к делу, товарищи? – недовольно подал голос Шапиро, и Николаев-Журид поднялся, перестав наконец подозрительно разглядывать Ромашова.
– Товарищи, – заговорил Николаев-Журид, – начну издалека, чтобы не упустить никаких деталей. Вам хорошо известно, что бывший начальник ГУГБ, бывший нарком связи Ягода был двадцать восьмого марта сего года арестован НКВД. Начато расследование его преступлений. Поскольку следствие еще идет, я не стану перечислять все факты, которые привели к ниспровержению этого колосса на глиняных ногах. К слову сказать, в честь заслуг Ягоды за руководство строительством Беломорканала его подхалимами и лизоблюдами на последнем шлюзе канала был воздвигнут памятник в виде тридцатиметровой пятиконечной звезды, внутри которой находился гигантский бронзовый бюст упомянутого деятеля… Не зря товарищ Сталин выразился о Ягоде следующим образом: «Маршальского звания[50] ему мало, так он, потеряв остатки партийной скромности, захотел большего. Памятник себе воздвиг «нерукотворный»!» Воистину колосс на глиняных ногах!
Среди собравшихся пронесся некий шелест, который при желании можно было истолковать как восхищение остроумием Сталина, а при желании – как возмущение преступной наглостью Ягоды. Но Ромашов ни на что не обращал внимания.
«Что произошло?! Неужели это получилось снова? Он услышал меня? И Бокий тоже услышал?!» – жгла Ромашова догадка, однако он почувствовал не радость, как тогда, возле дома покойной Марианны, а страх.
Его способности к нему вернулись, понял Ромашов, однако лишь отчасти. Он не может по собственной воле передавать свои мысли конкретному человеку – они сами, вырвавшись на свободу, как бы блуждают в пространстве. Но если несколько дней назад, около дома Марианны, их перехватывали все случайно оказавшиеся рядом люди, то здесь услышали только двое.
Почему именно они?.. Случайно? Возможно. Или Николаев-Журид принял мысли через Бокия? А Бокий внезапно оказался и медиумом, и индуктором одновременно? С чего вдруг? Не с того ли, что ему страшно, это видно, что страшно, и страх сделал его особенно восприимчивым? Кроме того, он, люто завидуя тем сотрудникам своего отдела, которые обладали хотя бы маломальскими оккультными способностями, изо всех сил старался развивать их у себя. Он был постоянно настроен на некую мистическую, потустороннюю волну, вот и принял невольный посыл.
Ромашов вспомнил, как Артемьев сказал однажды: «Кому-то неведомая сила перешла по наследству, как Лизе или Павлу, кого-то ткнул Господь своим указующим перстом, как Грозу, но я в жизни своей не слышал, чтобы кто-то обрел эту силу, изучая правила внушения, гипноза или передачи мысли на расстоянии! Да ведь и правил таких не существует, а если кто-то говорит, будто они есть, он просто лжет».
Правил для овладения оккультной силой и в самом деле не существовало, но с помощью некоторых особых упражнений можно было ее развить, сделать послушной, управляемой, готовой прийти на помощь именно тогда, когда необходимо. Для начала – в любом случае! – нужно было сосредоточиться на том человеке, на которого намеревался воздействовать оккультист. Однако сосредоточиться у Ромашова пока не получилось: ни с той девушкой в футболке, возле дома Марианны, не получилось, ни потом – сколько он ни пытался телепатировать разным людям. Вот и сейчас все произошло само собой.
Нет, это недопустимо! Нужно остановить этот бесконтрольный полет мыслей! Перестать думать, перестать немедленно… Однако Ромашов ничего не мог с собой поделать. Он почувствовал, что вспотел, но сию же минуту тело его стало липким и холодным от страха.
До чего он еще додумается?! Чем это кончится для него?!
Шестого июля и в ночь на седьмое из Москвы доносилась пушечная и ружейная стрельба, а рано утром послышались и пулеметные очереди. Лиза, Павел и Нюша гадали, что еще случилось, а Гроза исподтишка поглядывал на Николая Александровича.
Шестого июля, судя по подслушанным разговорам, что-то должно было произойти – и произошло. Но что?
Трапезников нервничал. Ни свет ни заря сел на велосипед и помчался к старой почте, куда почти ежедневно привозили из Москвы газеты.
Газеты, впрочем, не вышли. Приходилось питаться слухами.
– Говорят, в Москве эсеровский мятеж, – скупо сообщил Николай Александрович, вернувшись. – Убит немецкий посол Мирбах, эсеры заняли почтамт и телефонную станцию. Кажется, арестован Дзержинский. Больше ничего не знаю.
– Папа, они победят? – Лиза вцепилась в его рукав, с надеждой заглянула в глаза. – А, папа? Победят большевиков?
– Нет, – буркнул Трапезников, угрюмо уходя в лес. Впрочем, он скоро вернулся: грянул ливень, да с градом! Даже Тимофей примчался в дом и залег под диваном в гостиной – обсыхать и вылизываться.
Занятий в этот день не проводили: Николай Александрович любых разговоров избегал. В лес было не сунуться, поэтому ребята сидели у Викентия Илларионовича и читали.
Отложив на время «Внушение и его роль в общественной жизни», от которого иногда уже начинало подташнивать, Гроза начал перебирать книги. Среди прочих оказался томик Шекспира, и Гроза нахмурился, увидев его. Теперь это имя не приводило его в изумление: более того, недавно он прочитал трагедию «Отелло»! Случилось это после того, как у Бехтерева он наткнулся на такие слова:
«В отдельных случаях внушение действительно встречает сопротивление со стороны человека, которого оно имеет в виду, и тем не менее оно проникает в сознание, как паразит, после известной борьбы почти насильственным способом.
