они с жителями этого села, а за то, что они сделали со мной. За то, что я сейчас должен сделать.
Среди пленных стоял с презрительной ухмылкой командир этого отряда – белокурая бестия. Молодой – тридцати ещё нет, уже майор. «Истинный ариец», такой, какими их себе эти твари представляли. Он с презрением смотрел на нас, на растерзанные тела, на жалких выживших гражданских. Понятно, он всех нас скопом за людей-то не считает.
Вообще-то я должен его сдать Ватутину. Майор-«ариец» – комбат как раз интересующего нас «панцердивизиона».
Отдать? А там его кормить будут, охранять, лечить. Мы ж гуманисты, гля! Толстовцы! «Непротивление злу»! Тебе въе…ли по правой щеке – подставь задницу! Ща-аз-з! И году в 1965-м эта бестия вернётся домой, в Германию, станет писать мемуары, как он, рыцарь без страха и упрёка, нёс цивилизацию тёмным варварам (нам), а его подло и гнусно пленили, не честно напав из-за угла, ночью, вшестером, причём оба в валенках, а он в это время обморожение получал в ужасном северном воронежском климате лета 1942-го. Как он наши танки жёг пачками, как у него палец уставал косить волны нечувствительных к потерям недочеловеков, что могут жрать траву и спать голыми на снегу. Но нигде не упомянет, что вытащили его в неглиже из-под пружин панцирной кровати с хромированными шарами в изголовье, что он сам руки поднял, как по его панталонам расплывалось пятно страха. А наши заклятые союзники будут печатать эти мемуары миллионными тиражами, продавая их заведомо в убыток, но окрашивая наше прошлое в нужные им оттенки серого. Читывал подобное, знаю. У немцев вообще, что не военный мемуарист, то барон Мюнхгаузен, тянущий сам себя за волосы из болота.
Отдать? Щаз-з-з!
– Сталкера сюда подгоните, – приказал я. Громозека сразу просёк, с ужасом посмотрел на меня. – И военкоров давайте. Пусть фиксируют акт возмездия.
– И моего грехопадения, – уже под нос буркнул я.
Презрительная ухмылка слетела с лица бестии, когда в тыл им вышел инженерный самоход с язычком пламени на огнемёте. А когда переводчик стал им доводить слова моего обвинительного приговора, что я изрекал, стоя в Сталкере, держась за гашетки огнемёта, то бестии совсем взгустнулось.
– Убийством гражданских людей, неспровоцированным насилием, садизмом и разбойничьей жестокостью эти ублюдки вычеркнули себя из рядов солдат воюющих стран. Да что там! Они людьми перестали быть. Это бесы! Твари преисподней! Хуже зверей! Гниль давно съела их мозги, сердца и души. А гниль надо выжигать!!!
Ревущее пламя сорвалось с наконечника огнемёта, залило немцев, до последнего надеявшихся, что обойдётся, что мы попугаем их огнемётом, да в плен уведём. Ща-аз-з! Немцы – бежать живыми факелами, я заливать их огнём. Тут и наши тоже побежали кто – куда. А я всё лил и лил струи огня в мираж презрительной улыбки «белокурой бестии». В зелёную клеёнку. В ледяные глаза ментов в кроссовках.
Лицо моё при этом запечатлел один из военкоров. Даже в плохом качестве монохромного оттиска жёлтого листка фронтовой газеты оно было уродливым, страшным и ужасным. До мурашек на спине. Таким планета впервые увидела морду Медведя. Почему планета? Потому что материалы этого действа были перепечатаны множеством таблоидов. Кто-то это назвал варварством дикаря, самосудом и военным преступлением, а кто-то – справедливостью.
Не было это справедливостью. Это была казнь с показательной жестокостью. С показательной отмороженностью. Запредельность. Это нужно было сделать. Нужно! Хочешь ты этого или нет! Нужно! А хочешь или не хочешь – дело десятое.
И будь проклято Провидение за то, что именно я стал Рукой Возмездия! А кто? Вынес приговор – имей мужество взять грех на себя. Или отойди в сторонку. Не бери на себя того, что не вынесешь! В этом деле я не мог приказать никому из своих подчинённых. Я – это сделал! Я! Я вынес приговор – я и исполнил. На мне и грех. На мне одном! И я за это буду гореть в чистилище лишних
Зверски растерзанных жителей села погребли. Дали салют. Выживших забрали с собой, потом отправили в Воронеж. А барбекю тел немцев оставили так, как получилось. Там, куда они успели добежать.
С этим и отбыли в темпе бегства, спасаясь от толпы карателей, что мчались выручать Бестию. Да, мы ещё и авиацию нашей смешанной авиадивизии на них, преследователей-карателей наших, навели.
Прыгая на броне, смотрели за яростной каруселью воздушного побоища, развернувшегося над нашими головами. Откуда нам было знать, что позавчера на наш участок прибыли две элитные авиаэскадрильи птенцов Геринга? Откуда нам было знать, что разворачивающаяся сейчас над нашими головами воздушная схватка элитных, жёлтокапотных асов и орлят курсов «взлёт-посадка», получит имя «битвы за Воронеж», что обернётся для нас огромными потерями в самолётах и пилотах, но покончит с безраздельным господством немцев в русском небе? Откуда нам было знать, что так и не захваченный немцами Воронеж уже не только восстановил свою авиапромышленность, но и резко, по-фронтовому, нарастил выпуск? Откуда нам было знать, что отдавать семь самолётов и шесть лётчиков за одного немецкого аса – это победа? Откуда нам было знать, что при такой страшной войне курсы «взлёт-посадка» – кровавая, но верная стратегия? Откуда нам было знать, что асов Геринга, зарытых в чернозём, заменят такие же желторотые птенцы и уровень мастерства пилотов ВВС сторон – сравняется, но набравшая обороты наша авиапромышленность не оставит немцам в небе места? Откуда?
Мы пребольно отбивали о броню все части тела – потому что сбегали по почти непроходимым для танков местам, выкручиваясь от клещей захвата кампфгрупп. Мы летали по боевым отделениям наших боевых машин, как шарики в погремушках, от борта к борту. Не до неба нам как-то стало. Под землёй
