бывшую детскую комнату, и мать, склонившуюся над ним, и того врача, но видит одновременно и то помещение, в котором он теперь умирает, видит уже и провалы в стенах, видит столпы света в них, видит таинственные туннели меж них, видит и тени и забытые видения и чьи-то лики, – не то человеческие, не то ангельские, не то демонские, словом, видит, многое такое, чего не видят прочие присутствующие, – так спрашивается: чье видение объективней и реальней?
Объективней – в смысле наличия доказательного объекта – конечно, то, что видят врач и другие нормальные, здоровые люди, а то, что увидел и унес собой умирающий, – это как сокровенное переживание художника, оно принадлежит одному ему; и как переживания художника – справедливо это или несправедливо – признаются превосходящими переживания обыкновенных людей, так с еще большим правом следует признать переживания умирающих и детей тоже многомерней переживаний тех, кто находится в промежуточной между ними полосе жизни.
И как будто догадываясь об этом, как будто вспоминая о том, что было на заре жизни, как будто предугадывая, что будет в ее закате, мы в самый первый момент пробуждения ото сна имеем одно и то же, общее для всех, ощущение: ощущение некоторого субтильного удивления от того, что вместо провалов в стенах, вместо столпов света в них, вместо таинственных туннелей и смутных ликов, словом, вместо всего того, что мы уже бесконечное множество раз видели и будем видеть в разных вариантах, остались одни лишь комнатные предметы: одновременно и бесконечно нам знакомые и немного чужие, – потому что мы привыкли их видеть задействованными также в иных измерениях.
Но из этого прямо вытекает, что люди на самом деле ни рождаются, ни умирают, ни существуют вечно, но просто – пребывают, причем нельзя сказать, где и как они пребывают, потому что любой вопрос относится к жизни, тогда как бытие начинается там, где заканчиваются какие бы то ни было вопросы о жизни, – и отрывочные эпизоды их пребывания мы отмечаем то в сновидениях, то в так называемой повседневной жизни.
А самое первое впечатление – будь то искреннее удивление, когда мы встречаемся с обыденными вещами, или, наоборот, чувство давнего знакомства, когда мы вдруг соприкасаемся с вещами невозможными и необъяснимым – оно, быть может, как раз и выражает адекватно характернейший взгляд человеческой души, которая так именно всегда и на все смотрит, но лишь в своей абсолютно первичной бытийственной субстанции, тогда как, попадая в различные пертурбации, одной из которых является наша земная жизнь, она, то есть душа, естественно, на нее, то есть жизнь, реагирует – вторыми и последующими впечатлениями.
Тем более что каждая из собственных черт характера, взятая сама по себе и соотнесенная произвольно с прочими физическими и душевными качествами, позволяет представить себя практически любым существом во Вселенной и в любом ее временном срезе, но чем внимательней мы отслеживаем сущностную связь наших психологических качеств, тем ограниченней комбинация их игровых возможностей, так что в конечном счете никого кроме себя самих, как мы стоим теперь перед зеркалом, почесывая затылок, мы представить себе на нашем месте не можем.
И точно так же, но в обратном порядке: чем длинней и связней наши сновидения – а это, согласно тибетским буддистам, величайшим знатокам сновидений, есть самый верный признак правильного духовного развития, – тем в большей степени наш эмпирический характер становится зримой одеждой обнаженного и беззащитного ментального тела (субъекта сновидений), то есть образ жизни в бдении все больше уподобляется образу жизни в сновидении.
Но из этого следует, что не только сновидческий ландшафт обретает по мере нашего внутреннего созревания черты знакомых нам земных пейзажей, а сновидческие тени делаются похожи на зеркальные отражения близких нам и понятных людей, но и наоборот, сама наша земная жизнь, которую мы прежде считали плотной и самодовлеющей, приобретает вдруг до некоторой степени призрачные, расплывчатые контуры, и не то что бы у нас появляется чувство, будто она нам снится, но между состояниями сна и бдения нам уже, действительно, все труднее видеть принципиальную разницу.
Граница между сном и бдением – и она же грань между астральным и земным бытием – размывается, а точнее, она всегда была размытой и неопределенной, и нужен только соответствующий уровень сознания, чтобы это понять.
И как никакой, даже самый малый квант не в состоянии проникнуть сквозь мельчайшую сетку материи, но, чтобы пройти через нее, он должен поменять свою структуру из квантовой на волновую, так никакое наше качество – неважно, психологическое или духовное – не может пройти сквозь игольное ушко смерти, не поменяв свое более-менее самостоятельное и квантовое существование на иную и гораздо более субтильную волновую субстанцию отношения.
А это значит, что мы как таковые не можем пройти через смерть: слишком плотна преграда, но через смерть как сквозь сито пройдут и наше отношение к женщинам, и наше отношение к природе, и наше отношение к людям, и еще тысячи и тысячи иных и гораздо более тонких, подобных паутине,
