вспоминается собственная мать с ее дотошной заботой.
А как прекрасно опять-таки материнство у животных! там бывает, что кошка-мать вскармливает щенка, или собачья мать – ну как ее можно назвать сукой? – воспитывает тигренка, да ведь это еще выше и прекрасней, чем выкармливать собственное потомство! выше и прекрасней, потому что – бескорыстней! да, вот оно, то самое: верхняя планка любви найдена – это заповедь Будды, гласящая, что всех живых существ надобно любить так, как мать любит свое дитя.
Звучит как пушкинский стих – блистательно и правдоподобно, но как Пушкин-человек мало что имел общего с Пушкиным-поэтом, так и в поведении Будды нигде мы не увидим матерински-любовного отношения к людям: он на равных с царями и первосвященниками, у него взаимное уважение с купцами, воинами, крестьянами, вообще со всеми мирянами, приходившими к нему за советом, но от своих монахов он ожидал только беспрекословного повиновения, и горе было тому монаху, который смел ему противоречить: был, правда, один такой, он всего лишь мысленно возразил учителю, – так Будда публично обозвал его дурнем и так отчитал, что мало никому не показалось.
Такова была поведенческая доминанта Будды и был, кажется, в его окружении один-единственный человек, к которому он действительно испытывал что-то похожее на матерински-нежные чувства – это, конечно, Ананда, его личный адъютант: прочитайте все проповеди Будды, отберите на ваш вкус из необозримого материала о Будде, на две трети легендарного характера, то, что могло бы быть на самом деле, и вам просто не смогут не броситься в глаза два его основных качества, первое – неизмеримо глубокая, но довольно прохладная мудрость, и второе – неизменно дельный совет.
Помните Атоса из «Трех мушкетеров»? – «Обычно люди обращаются за советом, – говорил мудрый Атос, – только для того, чтобы не следовать ему, а если кто-нибудь и последует, то лишь для того, чтобы было потом кого за него упрекнуть», – до нас не дошло подтверждение правоты Атоса в отношении Будды, если что-то и было в этом духе, то какой же буддийский апологет их запишет? советы Будды были неотразимы: например, одной женщине, умолявшей Будду излечить ее смертельно больного мужа, он пообещал сделать это, если она, обойдя свою деревню, найдет дом, в котором еще никто не умер, женщина обошла все дома, но не нашла такого, в который бы до нее не заходила смерть, – мудрость Будды ее настолько потрясла, что она, кажется, приняла монашество.
Правда, легенда описывает нам Будду в одной из его предшествующих жизней: где он пожертвовал себя умирающей тигрице, чтобы та прокормила и спасла от голодной смерти своих детенышей, но это опять напоминает гениальные конфронтации Одиссея с фантастическими существами, – эпос сам по себе бесподобно художественный, но без циклопов, волшебниц и богов немыслимый, мы в последних уже не верим, однако гомеровским искусством наслаждаемся, как это возможно? только так, что мы не верим в них в нашей жизни, но по меньшей мере допускаем их в том уникальном и неповторимом жизненно-игровом пространстве, которое запечатлел Гомер: да, там все это могло быть, но только там, и стоит выйти читателю за пределы магического текста, как вопросы о том, существуют ли на самом деле Полифем, Цирцея или Посейдон, тотчас обессмысливаются.
Не иначе с Буддой: легенды о нем, подчас сказочные и фантастические, все-таки не исключают того, что это могло бы быть на самом деле, однако так ли это, мы никогда не узнаем: упиваться красивыми легендами, впрочем, не царский путь, – гораздо полезней проследить, как легенда и действительность, стройно, параллельно и нисколько себе не изменяя уходят, подобно облакам, за горизонт, – и тут сравнение буддизма с пушкинской поэзией не лишено некоторого смысла: художественное совершенство и ощущение полнейшего правдоподобия в том и другом случаях просто поразительны, но еще поразительней та бездна, что разделяет стихи и проповеди с одной стороны, от биографической канвы обоих гениев с другой.
Что же касается буддийской максимы любящей доброты или материнской любви ко всем существам, то она, действительно, прямо вытекает из сердцевины учения Будды: ведь когда человек умирает, то его последующая инкарнация относится к предыдущей, как ребенок к матери, но себя мы в новом перерождении не узнаем, как не узнали ни разу мы себя в наших прежних инкарнациях, – вот и получается, что мать всегда как бы воспитывает чужого ребенка, и повседневная жизнь на каждом шагу подчеркивает этот момент: кто не обращал внимание, что чужие люди в каких-то очень важных для нас моментах нам гораздо ближе, чем самые близкие наши родственники?
Вместе с тем среди людей довольно редки очень хорошие взаимоотношения между отчимами и мачехами с одной стороны и пасынками и падчерицами с другой, напротив, уже в неприятных на ухо оттенках самих этих слов, обозначающих роли кровного полуродства, сквозит прозрачный намек на то, что людям почему-то с трудом дается этот простейший урок нравственности, с такой легкостью усваиваемый животными.
Правда, в таком случае ставится под сомнение и центральное положение в учении Будды о безусловно низшем положении животных в космической иерархии: и вот всякий раз, глядя в глаза собаке или кошке, я вспоминаю об этом противоречии и не могу его для себя до конца разрешить.
Женщину, например, любят за красивые глаза, за волнующие изгибы тела, за приятный голос, за добрый нрав, за красивое материнство, за врожденную гармонию в отправлении повседневного цикла жизни, но главное, конечно, за то, что она сама любит и уважает того, кто ее любит и делит с нею постель и кров.
И если телесные причины любви стачиваются временем медленно, но неуклонно, и – что очень важно – совсем необязательно приводят к исчезновению
