приговоренного к смертной казни: единственная разница состоит в незнании смертного часа, если бы он был нам известен, мы в полной мере уподобились бы обитателям смертной камеры и разве что камера эта до поры до времени – пока не пришел час лечь на больничную койку, чтобы уже не встать с нее – является целым миром, – итак, неопределенность смертного часа, то есть уверенность в том, что он придет, и вместе полное неведение насчет того, когда же именно, – эта двойная неизвестность спасает нас одновременно и от ужаса вечной жизни и от страха безостаточного уничтожения.
Но если время, как сказано выше, имеет не только квантовую, но и волновую природу, то есть прошлое, настоящее и будущее не разделены пусть и бесконечно малыми, но онтологически непроходимыми промежутками, то, значит, предсказание будущего принципиально возможно, хотя, как и возвращение в прошлое с целью обнаружения, например, кармических корней, доступно лишь немногим и избранным персонам: причем если возвращение в прошлое, как правило, эпично по духу, то предсказания будущего чреваты, напротив, острейшим драматизмом или даже насыщены субтильной скорбью и тревогой, если речь идет об определении последнего часа.
Хотя здесь нет строгой логики: экстрасенс сообщает нам дату и обстоятельства нашей смерти, но он ничего не говорит нам о том, что будет за нею, ведь какое-то состояние сознания должно быть после завершения земной жизни, – и даже если это «полное ничто», его справедливости ради нужно воссоздать и описать, как воссоздаются и описываются предсказателями завершающие и судьбоносные часы людей, однако это как будто невозможно.
Экстрасенс действительно видит события земной жизни, в том числе и будущей, тогда как события сознания и вообще внутренней жизни он видеть не может, не говоря уже о сознании в будущем, а это, в сущности, и есть самое главное, – лишенные, таким образом, знания о дальнейшем и по-видимому бесконечном нашем странствовании и развитии, которое тоже заложено в нас на бессознательном уровне, мы, получив предсказание, наталкиваемся на ставший вдруг несомненным и зримым собственный смертный час, точно древний римлянин на меч.
А ведь умирающий в последние минуты, вместо того чтобы входить в смерть, как гвоздь в гроб, испытывает, судя по всему, невероятное расширение и углубление сознания в измерениях и масштабах непредставимых для живого и живущего человека, экстрасенс же понятия не имеет о подобных изменениях.
Тем самым искажается перспектива видения будущего: опять-таки одно дело увидеть свой смертный час во всех подробностях, а другое дело увидеть или ясно ощутить тот же час плюс к тому следующую фазу сознания, в чем бы она ни заключалась, – всего лишь изменение перспективы, но оно имеет решающее значение: вот почему в любом предсказании смертного часа незримо присутствует момент ужаса, и душа хоррор-жанра черными крылами чудовищно-громадного тропического мотылька бьется и полощется над тем несчастным, кто по стечению необычных обстоятельств или по собственному любопытству узнал о том, о чем знать ему ни в коем случае не полагалось.
В этой связи хотелось бы обратить внимание на один тонкий парадокс, заключается он в том, что мы не в состоянии пережить собственную смерть, этот любопытнейший момент крепко-накрепко закреплен психоаналитикой: дело тут в том, что самое последнее мгновение своей жизни умирающему просто физически воспринять не дано, точно так же, как засыпающий не может ощутить последнюю минуту перед засыпанием, и сходным образом для новорожденного недоступно восприятие первых минут вхождения в этот мир, – хотя от памяти ускользают не только первые минуты, но и первые недели, и даже первые месяцы, а то и первые годы.
То есть получается, что мы смертны, мы прекрасно осознаем факт и фактор нашей смертности, но саму смерть мы испытать не можем, так уж устроен наш мир, – и вот мы соединяем универсальный и до мозга костей экзистенциальный для нас феномен смерти с обликами мертвого тела, обрядами захоронения, смертельными болезнями, возможными причинами и источниками смерти и тому подобное, – короче говоря, с внешним аксессуаром чужой свершившейся кончины или ее окружением, кончины, которую тот умерший точно так же не ощутил в свою очередь в ее заключительной фазе: он, умерший, лишь замкнулся в момент смерти на самого себя и его прожитая жизнь образовала как бы подобие кокона, в который, повторяем, не в силах проникнуть никто. И в таком коконе, если рассматривать его изнутри, нет решительно ничего устрашающего или даже отталкивающего, напротив, если и искать так называемый «смысл жизни», то только в нем одном, – это ведь не что иное, как хорошо знакомая нам образная сущность человека, зато извне, снаружи кокон смерти выглядит иначе, – это ведь все то же мертвое тело с неумолимо прогрессирующими стадиями разложения: наши память, ум и воображение пытаются соединить несоединимое, так рождается феномен Ужасного, – да и не открыла ли уже психоаналитика, что ужас перед бессмертием едва ли не столь же глубоко заложен в психике человека, как и страх перед смертью? чему нас, собственно, уже теперь настойчиво учит хоррор-жанр.
Или, выражая ту же мысль в стихах. —
