уровня разве лишь трансформированной жизни, – разница тонкая, но существенная: жизнь и бытие антиномичны, поэтому сливаться они никогда, нигде и никак не могут, они могут лишь сближаться, – и примирение неизлечимо больных с жизнью и судьбой путем написания автобиографии есть одно из таких предельных сближений: дальше идти в этом направлении нельзя, дальше идет только художник, который создает вымышленного персонажа, заболевшего, скажем, раком и задумавшего в последние дни и месяцы написать мемуары.
Стоит повторить: никакая надежда на потустороннюю жизнь через написание мемуаров создателями новой терапии не пробуждалась, а также никакое лечение через них тоже не преследовалось, цель заключалась единственно в успокоении пациентов, снятии страха и попытке заполнить оставшееся в жизни малое время истинно осмысленной деятельностью, а такую найти в данных условиях очень и очень непросто, – но она нашлась, и результаты финальной терапии, которую иначе как глубоко художественной по духу и букве, не назовешь, просто потрясающие: пока люди работали над своими рукописями, осмысляя прожитую жизнь и расставляя в ней заключительные персональные акценты, они успокаивались, и у них не было и в помине того затравленного неистребимого страха в глазах, который я читал поминутно во взгляде моей первой жены, и разве что была грусть, когда дописывалась последняя глава автобиографии, но в тетрадях предусмотрительно оставались в конце белые листы: для возможного продолжения, неважно, в каком смысле.
И мне кажется, если бы я присутствовал при творческой терапии, предложенной Валери Милевски, если бы я там стоял, невидимый, как ангелы из фильма Вима Вендерса, наблюдая самым внимательным в мире взглядом, как люди, приговоренные к скорой смерти, отчитываются перед собой и перед другими людьми за свою прожитую жизнь, я бы увидел в глазах пишущих ту же самую, родственную моей, ангельскую внимательность: она отличает любого подлинного художника, ведь что делает художник? только трансформирует жизнь в бытие, но то же самое делает и болезнь, то же самое делает смерть, – а кроме этого они ничего больше не делают.
Что же касается ангелов в привычном понимании, то, подводя итоги, можно предположить, что если они не успели или не сумели вовремя приобрести великое свойство с предельной внимательностью проникать в существо (земных и потусторонних) вещей, так и оставшись на полусказочном уровне непричастности болям и радостям, страданиям и любви, смерти и преображению, а также вытекающей отсюда бессмертной и блаженной игры со стихийными элементами, которые упорно приписывает им народная молва, – тогда естественно и закономерно, что, не в силах удовлетвориться своей глубоко чудесной, но недостаточно экзистенциальной деятельностью, они время от времени и в порядке кажущегося нам странным и непонятным исключения совершают бросок в принципиально иное для них измерение, аналогичное нашей смерти, – и бросок этот состоит в безумной с точки зрения ангелов любви к человеку, мужчине или женщине, в зависимости от кармической предрасположенности (что тоже приписывает им народная молва и что происходит в фильме Вендерса), – ясно, что такая любовь лишает ангелов их крыльев и бессмертия, но то, что они приобретают взамен, никак не может быть меньше того, что они имели: а вот больше ли оно, чем та великая космическая внимательность, о которой говорилось выше, это большой вопрос.
И все это по причине чувственной невозможности представить себе, что же все-таки делает, о чем думает и как чувствует себя ангел-спаситель, когда его подопечный, например, невыразимо страдает по ничтожному и даже смешному поводу или сам причиняет другому невообразимые и незаслуженные страдания, что, как известно, происходит в жизни на каждом шагу.
Ведь нигде больше, как у того же о. Сергия Булкагова и его великих предшественников, отцов Восточной Церкви мы не встречаем такого искреннего и всесторонне обоснованного онтологического оправдания ангельского бытия ангелов: тут и убедительные теологические аргументы, тут и тонкое психологическое правдоподобие, тут и невероятные поэтические красоты.
Но вот в чем беда: все это только тогда нас по-настоящему убеждает, когда прилагается к мирной, тихой, индивидуальной и по возможности возвышенной жизни людей, и напротив, совершенно не убеждает, когда речь заходит о войнах, унесших миллионы жизней, или о концлагерях, или о регулярных терактах, жертвами которых делаются невинные люди, да и просто когда мы приглядываемся к окружающей жизни как она есть, – а она у нас всегда перед глазами: хаотическая, раздробленная, непонятная, «без царя в голове» и вообще без каких-либо идеалов, не говоря уже о церковно- православных воззрениях.
А ведь если бы мы имели столь же правдоподобное во всех отношениях – теологическом, психологическом и поэтическом – описание поведения наших ангелов-хранителей в описанных выше критических ситуациях, наши тайные сомнения насчет существования этих прекраснейших и важнейших для нас существ были бы, быть может, раз и навсегда устранены: вот что значит художественная сторона религии!
