содеянное.
Что-то в его голосе изменилось. Он стал сдавленным, словно бы Харрис перебарывал нежеланные для себя эмоции.
– Человек он был необычный, этот Виктор Паркс, – продолжал он рассказ. – Работал церковным служителем, а еще помогал тренировать местную футбольную команду. Во многих отношениях гражданином он был образцовым. Люди его уважали. Доверяли ему своих детишек.
Он прервался, и его старческие глаза скорбно засветились пережитым горем. То, что он произнес следом, заставило меня невольно сжать кулаки.
– А еще он давал уроки, мистер Маркхэм. Детей обучал играть на пианино.
Мне перемкнуло горло. Слышать все это я просто не мог. Вздор, нонсенс. Харрис рассказал эту историю Дэвиду, а тот выхватил из нее некоторые детали, и так возникла фантазия, где смешались его мертвый брат и жертва того Виктора Паркса.
Я попытался выжать из этого хоть какие-то остатки благоразумия, чтобы вернуть нас к реальности.
– Все это, может, и правда, но не меняет факта, что все эти истории тревожат Дэвида. Прошлой ночью я застал его в гостиной. Ему показалось, что там за фортепиано он видел темноволосого маленького мальчика и что тот мальчик с ним разговаривал.
Харрис нагнулся за своим ведерком с краской. Я хотел было сказать, что мол, не надо, в ваших услугах здесь больше не нуждаются, но тут он заговорил снова.
– Мистер Маркхэм, – сказал он, выпрямившись. – О том, что произошло в этом доме, я Дэвиду не рассказывал. Он ничего не знает ни о Викторе Парксе, ни о том, что здесь совершилось. Если он что-то и слышал, то разве что от других. Дэвид говорит, что ему видится маленький мальчик, а вы вон считаете, что это его погибший братик, но Паркс-то убил не мальчика. Он убил девочку. Что бы ни видел ваш сын, мистер Маркхэм, уж что ему там кажется или нет, но это не девочка, которую убил Паркс.
Я посторонился, давая ему пройти, и следующий вопрос вырвался у меня так неожиданно, что мелькнула мысль, будто его задал какой-то незримый третий.
– А как ее звали, мистер Харрис? Как звали ту девочку, которая здесь погибла?
И не успев договорить, я уже догадался насчет ответа. А еще понял, почему наш работник согласился работать в этом злополучном месте.
– Люси, – ответил он. – Звали ее Люси Харрис.
Давать Фрэнку Харрису отставку я не стал. После того, что я от него услышал, сделать этого я просто не мог. Сложно было даже представить, каково это ему работать на том месте, в тех стенах, где лишилась жизни его дочь. Что день за днем заставляло его возвращаться сюда? Зачем он таким образом себя терзал?
Мне хотелось его об этом расспросить, но не хватало смелости. В каком-то смысле я его, кажется, понимал. Его влек туда тот же инстинкт, что заставлял меня выискивать поводы проезжать мимо того места, где погибли Одри и Джейсон. Это было словно средство поддержания призрачного контакта с тем, чем они когда-то были, словно бы некая их часть все еще оставалась там и могла каким-то образом дотянуться до меня.
Или же я тешил себя надеждой, что когда-нибудь, проезжая, я вдруг увижу их – пусть ненадолго, пусть хотя б на миг, – ухваченных между жизнью и смертью, прежде чем они истают навсегда.
На какое-то время дурные сны оставили Дэвида, прекратились и ночные блуждания. Фрэнк Харрис в целом закончил свою работу и готовился уходить; один раз он вновь попытался заговорить со мной о своих опасениях насчет Дэвида, но я отмахнулся. Всё завершилось. Напасть миновала, и Дэвид снова стал собой; тому способствовали и теплые дни с играми на зеленых полях, в компании сверстников и вдали от дома, где когда-то приняла смерть маленькая девочка. Я занимался преподаванием, неплохо ладилось и с моим писательством. Скоро Дэвид пойдет в школу, и нормальные ритмы нашей новой жизни наконец установятся. И вот в ночь перед самой школой ко мне в спальню пришел Дэвид и разбудил меня под отдаленное звучание фортепианных клавиш.
– Это он, – прошептал Дэвид. Даже в темноте было видно, как в глазах у него блестят слезы. – Он хочет, чтобы я пошел за ним в какое-то темное место, а я не хочу. Вот сейчас пойду и скажу ему, чтобы он убирался и больше никогда не приходил.
С этими словами он повернулся и выбежал из комнаты. Я вскочил с кровати и пустился за ним, призывая остановиться, но он уже сбегал вниз по лестнице. Не успел я на нее ступить, как он на звуки фортепиано влетел в гостиную, и спустя секунду послышался его резкий, запальчивый голос:
– Уходи! Оставь меня в покое, слышишь? Я с тобой не пойду. Тебе нет здесь места!
И ему ответил голос. Он сказал:
– Это место мое. А ты сделаешь так, как я тебе говорю.
Спустившись с лестницы, на стульчике возле пианино я увидел мальчика. Дэвид был прав: у него было что-то общее с Джейсоном, как будто б кто-то дал беглое описание моего безвременно ушедшего сына, и на этой основе возник не вполне точный, смазанный портрет. Но все хорошее, что было в Джейсоне, вся его яркость из этого образа ушла. Передо мной была лишь оболочка мальчика, который когда-то был моим, и в ней шевелилось что-то темное. На нем была такая же желтая майка и шорты, что на Джейсоне в день его смерти, но только они не вполне ему подходили. Они как-то несуразно облипали его и были перемазаны грязью и кровью.
А голос не был голосом ребенка. Мальчик говорил голосом мужчины, низким и угрожающим. В устах такой небольшой хрупкой фигурки он звучал
