в подушечках пальцев, не изменит свой вид, как крот, прорывая свой лаз, чувствует лбом и спиной свое направление, как птица, пляшущая ни для кого, чертит невозвратность движения своего каждой следующей весной, и в прозрачных чешуйках, невыслеженная, дрожит вся латиница, и с ней весь греческий алфавит, — внемля тому, что вовеки не скажется ими, и, брошенная кем-то, в небе земля лежит, ожидая всякого, кто поднимет. кто видит меня, когда никто меня не видит, когда я сплю — никто меня не разбудит, когда я проснусь — никто меня не полюбит, а когда умру — никто не осудит, буду бодрствовать стоя, буду бодрствовать сидя, когда усну — буду бодрствовать лежа, потому что даже во сне мне никто не поможет и даже в смерти никто меня не погубит. тот, кто выдалбливал мне глазницы, наполнял своею слюной, добавлял свинец в раскаленную соду, смешанную с песком, и опускал на дно, — он не советовался со мной, а спросил бы — я в каждую межреберную борозду, в каждую впадину испросил бы себе глаза, и не знал бы, в какую сторону иду, и не знал, что впереди меня и что позади, чтобы весь горизонт извернулся в моей груди, — а он, кто выдалбливал мне глазницы и в рот мой вкладывал речь, он знал, как меня устроить и как меня уберечь, чтобы я оставался твердым, как меч, и непрозрачным, как меч. из каждого растения, из каждого гейзера в кипящей долине я вынимал название, которое вынет прочь мою душу и сделает так, чтобы отныне ты пребывал со мною. каждого встречного мне хотелось вывернуть наизнанку — вдруг ты в нем и, выйдя наружу, со мной пребудешь, каждый камень мне хотелось разбить о камень — вдруг в одном из ты свернулся желтком и глядишь из трещин.
