парижское[1625], конечно, получил; не писал по причинам и внешним и внутренним, и такая их тьма, в особенности, внутренних, что излагать их Вам, ввиду Вашей теперешней болезни[1626], я не стану; это раздражило бы Вас. Ради Бога, не подумайте только, что я имею что-либо лично против Вас. За многое мне хотелось бы пожурить Вас, но это опять совсем другое дело. Что Вы уехали из Мюнхена, меня страшно огорчило!.. – Представьте! Я только на днях был в Симплициссимусе![1627] Все время ушло на акклиматизирование; нам во время пути и венского пребывания[1628] так надоели рестораны, что мы тут скорее устроились по-домашнему. Я стал ходить в библиотеку (читаю Thayer’s Beethoven-Biographie[1629]), Коля сразу набросился на композицию; стали ходить в концерты, в оперу, в галереи и только[1630]. – Вы страшно близки мне потому, что и я «уверен» (цитирую Ваше парижское письмо), «что ни у кого» (быть может, даже и у Вас, мой милый) «внешние и внутренние дела, вопросы идеи и вопросы реальной завтрашней жизни не встретились так мучительно и остро, как у меня». Только мой «кризис» тянется не 2 года, как у Вас, а 12 лет; одно время (первый год в Нижнем) казалось, что я уже готов стать «молодцом с закалом твердым», но затем изнутри и снаружи все опять завертелось вихрем; весною 1906 года я был на краю гибели; клянусь Вам, что не преувеличиваю; летом и осенью в санаториях, как будто, отошел и стал справляться с собою; но по возвращении убедился, что все по-старому, что искусственным образом нажитые силы не только не содействуют разрешению кризиса, но, наоборот, живее дают чувствовать внутренний конфликт (осложненный внешними обстоятельствами) – увеличивают силу, с которой я ударяюсь о стену того тупика, куда меня загнала фортуна. Когда-нибудь, может быть, я скажу Вам нечто, меня касающееся; но и помимо этого «нечто» Вы знаете (и только недостаточно вдумывались, хотя меня и любите), как мне тяжело от моего «неудачничества»; в этом я – русский, испорченный немец; я вовсе не заношусь; мне надо было бы немногого: работать свою маленькую работу в музыке… –
Попробуйте поговорить со мною о своих делах, но называя вещи своими обыденными именами; поговорите со мною, идя от простоты к сложности, а не обратно. Предлагаю это не оттого, что не могу понять Вас (хотя надо признать, что, при умалчивании о внешних фактах, одно только сложное философствование по их поводу просто недостаточно); я советую Вам, если Вы можете, поступить так ради Вас самих; Вам самим многое станет ясно, если Вы с кем-нибудь другим станете ясно говорить о неясном. – Пришел Перевал № II; Ваши стихи – это то, к чему стремился и чего не достиг Некрасов[1631]; когда я читаю нечто подобное, я люблю Россию ноющею, жалостливою любовью; ужасная по манере письма рецензия Сергея Михайловича о каких-то «образованных батюшках»[1632]; что за кривляние простоты в стиле Дорошевича; ужасное продолжение статьи Минского, начало которой в I № мне тоже не особенно понравилось [1633]; это совсем по-русски: начал с крайнего оплевания, кончил крайним восхвалением; ни в чем меры; то, что он говорит об европейской культуре, есть просто хулиганство напрасно образованного по-европейски русского жидка; ужасная по своей нелепости и тоже хулиганству рецензия Бориса Попова о Николае Метнере[1634]; бедный брат; так гениально и культурно не начинал ни один композитор, родившийся в России; не виноват же он в самом деле, что он, во-первых, – не русский, а во-вторых – не Ребиков, не Регер, не Штраус; что именно его оригинальность заключается во врожденности в нем тех форм, которые выработались прежней немецкой музыкой и которые он один в настоящее время во всей Европе способен и призван постепенно реформаторски продолжить, в то время как остальные или тщетно стараются их усвоить, или, бросив эти старания, идут отрицательно-революционным путем, уничтожая их… Статья Бориса Попова дышит ненавистью, сдерживаемою только инстинктивным уважением, которое не может не внушить каждому личность брата. – Хулиганство заключается главным образом в том, что он лжет злобно: 1) Коля действительно молод и 11 opus для 26 лет вполне естественен[1635]; Бетховен I opus дал 24 л<ет>. 2) Профессиональные музыканты (по крайней мере, лучшие из них) знают и высоко ценят Колю. 3) Антон Рубинштейн предчувствовал музыкальный декадентизм, но вовсе не с радостью, а с печалью[1636], своих же «богов» считал не умершими, а, наоборот, только их, от Баха до Вагнера, и считал живыми, говорил, что музыка – искусство преимущественно немецкое [1637] и что finita est musica…[1638] Все это Борис Попов злостно перетасовал в свою пользу. – На неприличие этой рецензии не мешало бы Вам при случае указать Соколову. – Если Вы поправились и в состоянии ответить мне хотя бы кратким письмом, то сообщите, собираетесь ли Вы издавать отдельною книгой свои статьи, как скоро и у кого; затем, могу ли я рассчитывать на помещение моего письма по поводу теургии[1639], которое я привел в приблизительный порядок; оно оказалось очень, очень большим, должно быть вдвое превышающим размер самой статьи; кое-что я, разумеется, мог бы сократить; но мне важно знать принципиально, не оставили ли Вы своего плана в ближайшем будущем (хотя бы через ? года) издать свою книгу; если нет, то я приведу письмо в окончательный порядок и пошлю его Вам; или приготовлю его к Вашему приезду в Мюнхен, и мы, сообща, проредактируем его. – Пожалуйста, не откладывая, уведомьте меня об этом обстоятельстве. Теперь о другом. Из Мюнхена в Москве я получил от Вас за 2? месяца 1 деловое письмо и 1 открытку из Симплициссимуса[1640]; в письме и из открытки я видел, что Вы довольны Мюнхеном; от Вашей мамы слышал, что Вы даже баварский костюм носите и баварскую трубку курите[1641]; потом, когда Вам стало хуже на душе и Германия разочаровала Вас, Вы не уведомили меня об этом; и узнавал я о Ваших переживаниях от Льва Львовича и Маргариты Кирилловны[1642] (с обоими я, кстати сказать, за последнее мое пребывание в Москве очень сблизился); Вы, дорогой мой, простите меня, но раньше надо знать, что рейнвейн, о котором Вы упоминаете в своей открытке[1643], пишется Rheinwein, а не Reinwein
