Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915

отдохнуть. Впечатления были все не глубоки, но ведь поверхности я и искал. Видался я с очень многими молодыми немцами (художниками, политиками), на ломаном языке даже спорил и во всяком случае много говорил – впечатление от них: вымуштрованные культурные манекены. Может быть, глубины свои они скрывали (а я, наоборот, бегал от глубин – сбежал с Вагнера[1651] и сумел задремать во время Шумана (горжусь этим)), или где-нибудь есть иные глубокие, я не знаю. Но ведь и суждение мое не окончательное и не серьезное. А вот что всериоз – это моя любовь к России и русскому народу, единственно что во мне не разбито, единственная цельная нота моей души. И вера в будущность России особенно выросла здесь, за границей. Нет, не видел я ни в Париже, ни в Мюнхене рыдающего страдания, глубоко затаенного под улыбкой мягкой грусти, не видел я лиц, у которых бы пробегала дрожь от умственных антиномий. Fein, tief, interessant[1652], – единственные определения достоинств литературных произведений, которые я слышал. Но, повторяю, я не судил Мюнхен (наоборот, люблю Мюнхен очень) и Германию, а высказывал свои поверхностные необязательные суждения. Не до анализа мне было.

Рецензия Попова – гнусность, я достаточно злился, когда читал ее. Только такие ограниченные люди, как Соколов, ничего ни за что не поймут, потому что им важно иметь журнал (для дешевой популярности), а не понимать. При встрече все же постараюсь его изругать за то, что он напечатал такую мерзость.

Дорогой Эмилий Карлович, сейчас издателя нет для моей книги статей. «Скорпион» скоро печатает мои 4 симфонии[1653] и потом, может быть, сборник «Тоску по воле» [1654]. Из статей он соглашается печатать лишь те, которые по чину «Химер»[1655], а разрознивать статьи не хотелось бы: предложу или Пирожкову[1656], или в книгоиздательство «Оры»[1657]. Но для этого надо быть в Петербурге. Ранее 1? года вряд ли сборник выйдет. С восторгом хотелось бы включить Ваше письмо[1658] туда, потому что хотелось бы приписать и ответ, если найдется повод (а повод, конечно, будет).

Милый, милый Эмилий Карлович, простите за это вялое письмо. Но оно только отражает мое постоянное настроение: безнадежность, вялость и упор в долг (при этом под долгом понимаю свое «изойти кровавым потом»). Повторяю, мне капут, и я уже твердо примирился с этим.

Кончаю письмо. Вечер. Сквозь отворенную дверь вижу больничный коридор, тихонько проходят сестры-монашки в белокрылых чепцах, да раздаются возгласы менингитной больной. Вот какая жизнь! Вот что мне суждено вместо всех радостных ожиданий и несказанного.

Любящий Вас

Борис Бугаев.

P. S. Александре Михайловне и Николаю Карловичу[1659] мой глубокий поклон и самые искренние пожелания.

РГБ. Ф. 167. Карт. 1. Ед. хр. 51. Помета красным карандашом: «XLIХ».

Датируется по связи с письмом к матери (см. примеч. 2).

Ответ на п. 131.

133. Метнер – Белому

14–17 (27–30) января 1907 г. Мюнхен

27/I 907 Мюнхен (Turkenstrasse 61/III

Дорогой Борис Николаевич! Не успело отойти мое письмо к Вам, как пришла тетрадь Золотого Руна с Вашими изумительными стихотворениями (железнодорожная платформа в дождливый осенний день среди поля или вблизи небольшого поселка – это я так до слез понимаю… – ), сногсшибательной статьей по эстетике (Вы мне ее читали по черновику) и описанием Мюнхена[1660]. Чуть-чуть Вы переборщили; кое в чем неуловимом, несказанном, но в глубине моей души совершенно ясном, Вы задали промаху, подобно всем даже образованнейшим русским (напр<имер>, Тургеневу в Асе или в Двор<янском> Гнезде, где он говорит о Лемме… помните?)[1661]. – Но все-таки, отметая маленькую дозу славянско-галльского артистично-аристократического «свысока» к якобы нуменально-буржуазному немчуре (общий, в особенности франко-русский грешок, коему у некоторых заядлых пангерманцев соответствует убеждение в глубине, как привилегии немецкого духа), так отметая это, надо признать, что правильно и симпатично дали Мюнхен, и мне немножко стыдно, что я Вас журил[1662]. Впрочем, Вы теперь, м<ожет> б<ыть>, и не подписались бы под этою корреспонденцией. –

28/I. Сегодня слышал Поссарта в симфоническом. Как сценический исполнитель – (я его два года назад видел в роли Юлия Цезаря) – он уже далеко не тот великий художник, каким был во дни моего отрочества и юности (его Мефистофель – одно из сильнейших впечатлений, какое я имел в свою жизнь); но как декламатор он все еще несравним ни с кем[1663]; я подозревал в нем большую музыкальность; сегодня на репетиции Kaim-Konzert’а[1664] я понял, что он потому и не имеет соперников в декламации, что обладает прямо великим музыкальным дарованием; изо всех присутствовавших на эстраде музыкантов, не исключая и дирижера, Поссарт был наиболее музыкант; т<ак> к<ак> это была единственная репетиция, то он, не обращая внимание на публику, произносил стихи с очевидно намеренною (в целях срепетовки) подчеркнутостью ритма и напева; он почти все время дирижировал короткими острыми движениями кисти руки; стоя вполоборота к публике, он глазами обращался в сторону различных инструментов ровно за ? секунды до их вступления: очевидно, всю партитуру он знает наизусть; во всех ансамблях и в своем «дуэте» со скрипкой он ритмически побеждал своих партнеров. – Иногда он очень удачно делает то, к чему