Словом, краски знакомые. Но для самого Аксакова – насколько нам известны его прежние литературные опыты – все это было внове: пусть на условном и традиционном языке, он выражал чувства глубоко пережитые и переживаемые.
Среди юношей, которых Константин «выбрал» себе в товарищи, выделялся Александр Павлович Белецкий, поляк из Вильны, получивший прозвище пана. По словам Константина, «Белецкий был человек очень образованный и умный, с глубоким сосредоточенным жаром, читавший с восторгом Мицкевича». О незаурядности Белецкого свидетельствует другое стихотворение Константина – послание к нему. Здесь говорилось, что «удел» Белецкого не «лавр», то есть не военные подвиги, но «слава дивного ума». Правда, как он воспользовался своим даром – неизвестно. «Что с ним сделалось потом, я не знаю», – говорил К. Аксаков.
Заинтересовал Константина еще один сокурсник – Каэтан Коссович, воспитанник витебской гимназии, вечно задумчивый и молчаливый. «Он был неловок; его речь, его приемы были оригинальны, ходил он как будто запинаясь, говорил скоро, спешил…» В Коссовиче (ставшем впоследствии известным лингвистом) уже пробуждались интерес и способности к языкам: он хорошо переводил, подыскивая на каждое слово несколько синонимов. Занятия он часто пропускал, порою являлся с книжкой, которую не отнимал от глаз в течение всей лекции, иногда совсем куда-то пропадал, а между тем, как выразился К. Аксаков, «глотал один древний язык за другим».
Константин тоже имел пристрастие к филологии, изучал языки, в том числе древние, любил Гомера, интерес к которому пробудила в нем мать, и слыл в университете «порядочным эллинистом». Но замкнуться, как Коссович, в рамках академических занятий он не мог. Коссович казался Аксакову чудаком, и, несмотря на «очень хорошие отношения», близкими друзьями они не стали.
Ни Коссович, ни сложившийся вокруг Константина кружок не удовлетворяли вполне его духовных потребностей, и тогда, отчаявшись найти единомышленников на своем курсе, он обратил внимание на старших студентов. По счастью, Дмитрий Топорнин был знаком с второкурсником Станкевичем и однажды представил ему Константина, который стал бывать у Станкевича дома и постепенно перезнакомился с его друзьями.
Так Константин вошел в кружок Станкевича, и это событие, пожалуй, оказалось не менее важным, чем поступление в университет.
Вспомним еще раз, кто входил в этот кружок. Я. М. Неверов, переехавший в 1833 году в Петербург, но сохранивший со своим московским другом Станкевичем самые тесные связи. Однокурсники Станкевича С. М. Строев, В. И. Красов, О. И. Бодянский, А. П. Ефремов. К ним присоединились студенты старших курсов И. П. Клюшников, П. Я. Петров (тоже переехавший в 1834 году в Петербург), а также исключенный из университета В. Г. Белинский. Позднее в кружок вошли люди, никак не связанные с университетом: сын известного московского купца самоучка В. П. Боткин, бывший военный, выпускник Петербургского артиллерийского училища М. А. Бакунин.
Каждый из этих юношей, друзей Станкевича, был человеком незаурядным и многообещающим. Красов и Клюшников уже проявили себя как талантливые поэты. Петров и Бодянский обнаружили замечательные способности к наукам: первый – в области языкознания и практического изучения языков, в частности восточных (позднее он стал выдающимся санскритологом), второй – в области славянской филологии, этнографии и истории. Начинало уже раскрываться огромное критическое дарование Белинского, опубликовавшего в 1834 году в надеждинской «Молве» свои знаменитые «Литературные мечтания».
И тем не менее и каждый из них в отдельности, и все вместе безоговорочно признали авторитет Станкевича.
Признал и Константин Аксаков и потом следующим образом определил влияние старшего друга: «Станкевич сам был человек совершенно простой, без претензий, и даже несколько боявшийся претензий, человек необыкновенного и глубокого ума… В существе его не было односторонности; искусство, красота, изящество много для него значили. Он имел сильное значение в своем кругу, но это значение было вполне свободно и законно…».
Обычно друзья собирались, как мы уже знаем, в тесной квартирке Станкевича на Большой Дмитровке в доме профессора М. Г. Павлова, который держал пансион для студентов. Позднее Станкевич перебрался в Большой Афанасьевский, и вся компания собиралась в его маленьком доме с мезонином. Встречались чуть ли не ежедневно, засиживались допоздна, читали, спорили, пели песни. Вина почти не употребляли, пирушки устраивались очень редко. Зато с большой охотой пили чай.
«На вечерах у Станкевича, – вспоминал К. Аксаков, – выпивалось страшное количество чаю и съедалось страшное количество хлеба».
О чем же спорили? Да обо всем решительно. Молодости свойственно сопрягать самые разные и отдаленные предметы, но и господствующее умонастроение толкало к этому, ибо требовало усвоения не просто науки, но науки высшей, помогающей понять все сущее в области духа и природы. А это значит, что в сферу интересов кружка входили и философия, и естественные науки, и история, и филология, и искусствознание, и музыка, и театр, и, конечно, литература, поэзия.
Несмотря на необременительность авторитета Станкевича и на тот интерес, который представлял для Аксакова кружок в целом, общение его с новыми товарищами протекало негладко. Чтобы понять это, достаточно представить себе господствующие в кружке политические и социальные настроения. Ни революционными, ни радикальными назвать их было нельзя – наоборот, членам кружка претила всякая мысль о какой-либо нелегальной деятельности, о насильственном, революционном изменении общественного строя. Не питали они никакого пристрастия и к идеям утопического социализма, получавшим в России все большее распространение. В этом смысле кружок Станкевича отличался от существовавшего в те же годы в Московском университете кружка Герцена и Огарева, который склонялся к политическому радикализму и проявлял живой интерес к теоретикам утопического социализма А. Сен-Симону, Ш. Фурье и другим.
