Главные невзгоды для героя повести начались с поступлением в университет. «Пока он рос в дому у отца и матери, все было хорошо: он еще не знал света и не боялся узнать его». Еще мальчиком он полюбил живопись «как художник и в ней находил отраду больной душе своей». «Больная душа»… Сказано уже определенно, с ощущением непоправимой горечи.
То, что мы узнаем о студенческой жизни Вальтера Эйзенберга, уже без всяких поправок и оговорок соотносимо с переживаниями самого Аксакова. «Он принес в университет сердце доверчивое и торопился разделить свои чувства и поэтические мечты с товарищами. Скоро он познакомился с студентами, которые, как ему казалось, могли понимать его. Это был круг людей умных, которые любили поэзию, но только тогда признавали и уважали чувство в другом человеке, когда оно являлось в таком виде, под которым им рассудилось принимать его, как скоро же чувство проявлялось в сколько-нибудь смешной или странной форме, они сейчас же безжалостно восставали и опровергали его. Эйзенберг был моложе их: несколько понятий, конечно, ошибочных, но свойственных летам, случалось ему высказать перед своими приятелями; робкий, сомнительный характер придал речам его какую-то принужденность; этого было довольно для них, чтобы решить, что у Вальтера нет истинного чувства, хотя они сами точно так же ошибались назад тому года два-три. Вальтер не вдруг это заметил, он стал говорить свои мысли – его едва выслушивали; он высказывал свои чувства – его слушали и молчали…»
Обращает на себя внимание честность рассказчика, стремление к объективности. Он признает, что товарищи его были людьми незаурядными («круг людей умных»), что высказывания его производили невыгодное впечатление, так как были облечены в смешную и странную форму. Больше того, он уже понимает, что был неправ, так как придерживался устарелых взглядов («несколько понятий, конечно, ошибочных»), свойственных вчерашнему дню, и высказывает мнение, что и оппоненты его прошли через подобные заблуждения. Словом, хорошо видно, что Константин Аксаков не остался стоять на месте, уже в чем-то уступил, сделал шаг навстречу товарищам, хотя – как же тяжело и болезненно давались эти шаги!
Не раз посреди мучительных переживаний, вызванных разладом с товарищами и с самим собою, герой повести уносился мыслями в былую гармонию, вспоминал «свое детство и место, где он провел его; ему виделись: аллея из акаций, зеленый широкий двор, сельская церковь; ему слышался стук мельницы; перед ним расстилался широкий пруд; важно колыхаясь в камышах своих, вилась быстрая река, через нее перекинут мостик в три дощечки шириною; вдали высилась гора…».
Так и кажется, что за условным пейзажем встает вполне реальное Знаменское, оно же Новое Аксаково, где родился Константин: Большой Бугуруслан («речка… быстрая, глубокая и многоводная» по описанию, содержащемуся в «Семейной хронике»), мельница, которую первым делом после переселения сюда построил Степан Михайлович, церковь во имя знамения Божией матери, возведенная его сыном Тимофеем Степановичем, и даже упоминаемая в повести гора – это пологая гора за Бугурусланом, если смотреть на нее со стороны мельницы…
Разногласия во мнениях и споры – дело естественное и обычное, но в молодом возрасте они переживаются острее, так как больше задевают еще не сложившуюся, не уверовавшую в свою силу человеческую индивидуальность. Кажется, что вместе со словом или суждением перечеркиваются ум, способности, талант юноши, которому отказывают в праве на самое главное – на духовную самостоятельность. «Часто приходил он домой убитый духом, и тяжелые мысли – сомнение в самом себе, в собственном достоинстве, презрение к самому себе – теснились ему в грудь. Это, право, ужасное состояние. Не дай Бог испытать его! Это верх отчаяния, не того отчаяния, бешеного, неистового, нет, отчаяния глубоко-спокойного, убийственного. Об нем едва ли может иметь понятие тот, кто не испытал его». Это все – о Вальтере Эйзенберге, но сколько здесь почти не скрываемого личного чувства самого автора!
Позднее, уже от своего имени, Константин рассказал обо всем пережитом в стихотворном наброске:
«Предательские ласки» – пожалуй, уже преувеличение, результат болезненно раздражительной реакции Константина, хотя основания для всего этого имелись: в спорах и разногласиях товарищи его не щадили.
А как же Станкевич? Чуткий Станкевич понял, в каком душевном состоянии находится его друг. Книжку «Телескопа» с «Вальтером Эйзенбергом» Станкевич прочитал во время летних вакаций в родительском имении Удеревка, и хотя повесть не была подписана (под ней стояли лишь буквы – кс —), тотчас догадался, кто ее автор. «Но господи! – писал он Белинскому в Москву 11 января 1836 года. – Ей-Богу, надобно с ним быть поделикатнее… Не то, чтоб мы убили его или сделали живописцем… но такая недоверчивость немножко ожесточает человека, – по крайней мере, вовсе не полезна ему… а ведь в нем есть многие стороны, стоящие уважения, и он малый умный!» Как хочется Станкевичу оберечь друга от лишних волнений, помочь ему сохранить в душе все хорошее и светлое…
В письме к другому члену кружка, В. И. Красову (от 16 октября 1834 года из Удеревки), Станкевич говорит: «Хотелось бы узнать что-нибудь о милом Аксакове, которому прошу тебя пожать за меня руку крепко, по-славянски, и поклониться в пояс, по-русски». Письмо дышит нежностью к молодому другу, а рукопожатие «по-славянски», поклон «по-русски» представляют собою еще и символы особого к нему доверия. Это шаг навстречу его взглядам, признание, что не все в них плохо и беспочвенно. Широко и европейски мыслящий, чуждый узости и предрассудков, Станкевич не против сокровенного «чувства» Аксакова, а лишь за его разумное, человеческое развитие. И своим жестом он хочет сказать, что такое развитие возможно и он в него верит.
Между тем, несмотря на все трения и драматические переживания, кружок притягивал Аксакова все больше и больше. «Видя постоянный умственный интерес в этом обществе, слыша постоянные речи о нравственных вопросах, я, раз познакомившись, не мог оторваться от этого кружка и решительно
