повседневных дел. Отсюда обязательное для Аксакова, как, впрочем, и для его товарищей, требование: не только творить поэзию, но и поступать поэтически. Сама жизнь художника становится большим поэтическим произведением, создатель которого одновременно и его автор, и его главный персонаж.
И в произведении, которое созидалось Константином, героев было два: он и она, Маша…
Помогал Аксаков Маше Карташевской и в постижении гоголевского творчества.
Здесь ему определенно пришлось противодействовать влиянию других, например Григория Ивановича Карташевского, отца Маши, который Гоголя не понимал и не принимал.
В мае 1836 года, когда все жили ожиданием московской премьеры «Ревизора», Константин писал Маше: «Я уже читал „Ревизора”; читал раза четыре и потому говорю, что те, кто называют эту пьесу грубою и плоскою, не поняли ее. Гоголь – истинный поэт; ведь в комическом и смешном есть также поэзия. Мне жаль, что вы в первый раз узнали Гоголя только по его „Носу”. В этой шутке есть свое достоинство, но [она] точно немного сальна! Как бы мне хотелось, чтобы вы прочитали „Вечера на хуторе близ Диканьки”!.. Если он смеется над жизнью, над нелепостями, которые в ней встречает, то поверьте, что в это время на сердце у него тяжело…»
Константин явно отвечает на какие-то обвинения «Ревизору», которые Маша пересказала в своем письме. Сама Карташевская, судя по всему, пьесу еще не читала и петербургской премьеры (состоявшейся 19 апреля) не видела. Она вообще довольно сильно отстала в своем знакомстве с новым писателем, начав это знакомство лишь с опубликованного в 1836 году «Носа» и, следовательно, оставив без внимания и «Вечера на хуторе близ Диканьки», и «Миргород», и «Арабески». И Константин прилагает силы к тому, чтобы отставание было поскорее наверстано.
Константин присутствовал на премьере комедии в Малом театре, состоявшейся 25 мая 1836 года, – и тут он стал свидетелем примечательной истории.
Еще до спектакля Аксаков условился со своим знакомым М. Н. Катковым, студентом Московского университета, также примкнувшим к кружку Станкевича, что по окончании пьесы они вызовут автора. Конечно, им было хорошо известно, что Гоголь в Петербурге и находиться в театре не будет, но такой вызов приобрел бы значение символического жеста – жеста глубокого уважения к творцу «Ревизора».
Едва опустился занавес, Константин поспешил из ложи, где он сидел, в кресла, чтобы лучше исполнить условленное. Встречает Каткова. «Что же вы?» – спрашивает тот Константина.
Оказалось, что Катков уже раз пять выкрикнул имя Гоголя, но его никто не поддержал, а какой-то важный господин с крестом вздумал его удерживать. Катков огрызнулся, и господин пригрозил: «Я вас проучу». – «Я сам тебя проучу», – ответил Катков.
На этом, собственно, пикировка окончилась; до дуэли или иных серьезных последствий дело не дошло. Но эпизод явственно показал, какая атмосфера господствовала на премьере: в лучшем случае – равнодушия, в худшем – затаенной вражды. Присутствовавший на том же спектакле Н. И. Надеждин отмечал, что заполнившая зал публика была в подавляющем большинстве важной, чиновной, и объяснял этим отсутствие ожидавшегося успеха: «Публика, посетившая первое представление „Ревизора”, была публика высшего тону, богатая, чиновная, выросшая в будуарах… Ей ли, говорим, принять участие в этих лицах, которые для нас, простолюдинов, составляют власть, возбуждают страх и уважение?» Даже раздававшиеся время от времен аплодисменты ни о чем не говорили. «Пьеса сыграна, и, осыпаемая местами аплодисментами, она не возбудила ни слова, ни звука по опущении занавеса. Так должно было быть, так и случилось!»
Разумеется, Аксаков не преминул рассказать о происшествии на премьере в очередном письме к Маше. (В конечном счете Константин немало преуспел в своих гоголевских уроках, и Маша Карташевская со временем стала одной из страстных почитательниц великого писателя. Сергей Тимофеевич будет ее рекомендовать Гоголю как тонкого ценителя его произведений.)
Предметом беседы Константина с Машей становились и «гроба тайны роковые», и фантастическое, и всеобщее родство и взаимозависимость живых существ, а также мира физического и духовного, и модные тогда проблемы магнетизма, и вечность – словом, все, что волновало молодого романтика и идеалиста. Тут снова приходилось Константину прилагать усилия, объяснять, убеждать, ибо настрой ее ума был более практический: «…вы получили другое направление… в вас не развито врожденное стремление к миру таинственному».
Однажды у Кости вышел спор с Машей о принципе подобия, царящем в природе. Константин доказывал, что одна и та же идея может быть воплощена рядом существ: «в царстве животных, в царстве растений (даже в царстве ископаемых) есть, можно найти мой портрет… Природа по всем своим царствам протянула цепь существ, созданных по одной идее со мною…». Несколько похоже, хотя и в ином, трагически-возвышенном ключе Константин выразил эту мысль в повести «Облако»: облако обернулось чудесной девушкой, а девушка – облаком. Кстати, обе философские свои повести – и «Облако», и «Вальтер Эйзенберг (Жизнь в мечте)» – Аксаков посвятил Марии Карташевской.
Маша старалась понять мысли и увлечения Аксакова, войти вместе с ним в мир таинственного. При этом ее не оставляла тревога: не надорвался бы Костя под непосильным и рискованным бременем, не подточили бы его тоска и тяжелые раздумья. Трогательное свидетельство этой заботы – письмо Маши от 9 мая 1836 года: «Милый Костинька, сколько мне грустно видеть, что вы считаете себя несчастным, тогда как вы могли бы быть очень счастливым. Если б я была с вами, когда вам становится грустно, то я непременно просила бы вас прочитать мне, именно в те минуты, какую-нибудь из благородных возвышенных прекрасных повестей (а не сказок) Гофмана, и, верно, вы никогда не отказали бы мне в моей просьбе. Я не только не одобряю ваше
