меня!» Григорий Иванович хорошо понимал, кого имел в виду Константин, с кем прежде всего соединяла его поэзия Шиллера…
Письма Константина теперь адресованы не Маше, но своим сосредоточенным, хотя и не всегда явным чувством, грустным лирическим тоном они словно продолжают их переписку двухлетней давности. Перед нами как бы вторая часть «романа в письмах», в которой героиня ушла с авансцены действия, но не из сознания героя. Наоборот, ее незримое присутствие чувствуется всегда, во всем. Может быть, Аксаков надеялся, что его строки попадут на глаза Маши…
Письма, адресованные домой, Аксаков подписывает «Ваш Костинька», реже – «Ваш Константин»; письма, направляемые Карташевским, – «Всею душою преданный племянник» или «Всею душою ваш Константин А.». Письма Константина по-прежнему исполнены доброты и теплой родственности, он никого не винит и не укоряет.
Между тем к Аксакову возвращается интерес к жизни и к наукам. Он мечтает серьезно заняться лингвистикой, рассчитывает за лето сделать «успех в древних языках», написать «первую часть грамматики». Определяется более явственно направление будущей деятельности Константина – филологическое.
Но в рамках одной науки Аксакову тесно – мысль его занята важными историческими проблемами, направлена на национально-характерные особенности той жизни, которая проходит перед ним. При всем почитании своего, родного он умеет видеть достоинства других народов. К французам он, правда, не благоволит, что связано со свойственным в это время не только ему, но, скажем, и Станкевичу, и Белинскому отталкиванием от политического радикализма, от идей Великой французской революции, но к немцам полон внимания и сочувствия. Ему нравятся их «опрятность, трудолюбие, бодрость на лицах»; бытовой комфорт, «удобства жизни» вызывают восхищение; еще большее восхищение пробуждают развитие наук и образование, «особенно в Берлине вы это чувствуете живее», в Берлине, слывшем в то время философской столицей мира.
И все же в главном Аксаков отдает предпочтение своему, отечественному. «Все, что дано им (немцам. –
В подобных рассуждениях уже есть предвестие будущих взглядов Константина, хотя преувеличивать это обстоятельство не следует. Но, во всяком случае, обозначилась некая общая особенность аксаковского подхода к жизни: с одной стороны, пристальный интерес ко всему окружающему, а с другой – заданность, формализм. Если Константин что-то решил, то поколебать и переубедить его почти невозможно; факты и явления будут накапливаться им не для анализа и проверки, а для подтверждения уже сложившихся и сформулированных положений.
Все сильнее становится тоска Аксакова по родине, неотвязно преследуют мысли: как там дома, что делают отец, мать, братья, сестры…
Ему доставляет удовольствие прочерчивать воображаемый прямой путь от какого-либо чужого города, где он остановился, к России, Москве, к Богородскому.
Из Регенсбурга он пишет: «Мне весело было идти между полей, освещенных вечерним солнцем! Почти прямо против него, там далеко, еще далеко, лежит моя Россия, бесконечная, там среди нее Москва, а там в Москве вы, дражайшие мои родители, и братья и сестры!.. О, да что и говорить!.. Итак, я возвратился в Регенсбург. Богородское вспоминалось мне».
В Мышиной (или Гаттоновой) башне, знаменитой своими чудесными акустическими свойствами, Аксаков семь раз прокричал «Москва» и внимательно слушал, как эхо семикратно повторило это слово.
Тут мы должны остановиться на одном случае, который произошел с Аксаковым во время путешествия. Об этом эпизоде рассказал впоследствии Иван Панаев:
«На углу одной из берлинских улиц Аксаков заметил девочку лет 17-ти, продававшую что-то. Девочка эта ему понравилась. Она всякий день являлась на свое привычное место, и он несколько раз в день проходил мимо нее, не решаясь, однако, заговорить с нею…
Однажды (дней через девять после того, как он в первый раз заметил ее) он решился заговорить с нею…
После нескольких несвязных слов, произнесенных дрожащим голосом, он спросил ее, знает ли она Шиллера, читала ли она его?»
Однако испытание Шиллером продавщица явно не выдержала… Иван Панаев продолжает рассказ:
«Девушка очень удивилась этому вопросу.
– Нет, – отвечала она, – я не знаю, о чем вы говорите; а не угодно ли вам что-нибудь купить у меня?
Аксаков купил какую-то безделушку и начал толковать ей, что Шиллер – один из замечательных германских поэтов, и в доказательство с жаром прочел ей несколько стихотворений».
Для Аксакова, как мы знаем, это было естественное дело: совсем недавно он читал стихи Ивану Панаеву посреди петербургской улицы, не обращая внимания на любопытные взгляды прохожих. Чтобы убедить девушку, он решил прибегнуть к тому же действенному средству, но безрезультатно.
«Девушка выслушала его более с изумлением, – говорит И. Панаев, – чем с сочувствием.
Аксаков явился к ней на другой день и принес ей в подарок экземпляр полных сочинений Шиллера.
