Гоголь и много лет раньше высказывался в том же духе, что и по поводу постигшего Аксаковых несчастья. И даже еще определеннее: узнав о смерти матери одного из своих ближайших друзей, А. С. Данилевского, Гоголь писал: «Истинный христианин радуется смерти близкого своему сердцу. Он правда разлучается с ним, он не видит уже его, но он утешен мыслью, что друг его вкушает блаженство, уже бросил все горести, уже ничто не смущает его».
Никогда и ни за что не мог с этим согласиться Сергей Тимофеевич! В его мироощущении заключалось слишком много земного, языческого, стихийно- естественного, чтобы он был в состоянии отринуть от себя всю нестерпимую тоску утраты, изгладить в сознании мучительно дорогие черты родного человека. Платя «полную дань своей человеческой природе», Сергей Тимофеевич и Ольга Семеновна глухо страдали, не принимая утешений, не желая их слышать и знать и не надеясь найти облегчения в глубинах своей души.
С потерей Миши жизнь их не кончилась, но что-то непоправимо сломалось и поблекло. И кажется, именно с этого времени замелькало по отношению к Сергею Тимофеевичу слово «старик» – «старик Аксаков», хотя ему только-только исполнилось пятьдесят. Трагедия с Мишей наложилась на пережитое ранее. В августе 1840 года умер Григорий Иванович Карташевский. Овдовела любимая сестра Сергея Тимофеевича, его милый друг Наденька, с которой была связана счастливая память об Оренбуржье, Новом и Старом Аксакове, об отчем крове, о детстве.
Глава девятнадцатая
Неистовый Константин
В 40-е и позднее, в 50-е годы главную роль в духовной жизни семьи играет Константин, который после возвращения из-за границы почти безвыездно живет в родном доме. Взгляды, убеждения, мировосприятие Константина все больше и больше приобретают ту окраску, которую принято называть славянофильской. Стараниями Константина дом Аксаковых превращается в один из центров славянофильства.
Славянофильство – сложное, многоликое явление, что по мере его изучения становится все очевиднее.
А. И. Герцен, один из самых глубоких истолкователей славянофильства и – что очень важно – его противник, считал, что это движение порождено острейшими проблемами российской действительности, вдохновлено искренним желанием разрешить их в пользу простого народа, крестьянства. «Да, мы были противниками их [славянофилов], но очень странными. У нас была одна любовь, но не
Если бы нужны были пояснения о том, как любовь к народу воспиталась в русском интеллигенте 40–50-х годов XIX века, как она западала в сознание с молодых лет, то Константин Сергеевич мог бы служить лучшей иллюстрацией. Народное чувство стало в нем почти безотчетным движением души; оно зародилось еще в Новом Аксакове, где мальчик прожил до 9 лет, развилось в общении с крестьянами, воспиталось на старых отечественных писателях, начиная от Ломоносова и Хераскова, на чтении русской истории Карамзина, на культе Москвы, на отвержении иностранного слова и чужих обычаев…
Но и второй момент, о котором говорит Герцен, имел большое значение, а именно направление народного чувства и любви к отечественному. Герцену, как и Белинскому, это направление виделось в европеизации России, то есть в социальном прогрессе, в осуществлении идеала, выдвинутого еще Великой французской революцией, – свобода, равенство и братство – в развитии чувства личности и в защите ее прав. Вот почему Герцен говорил, что его любовь к народу направлена в будущее, является «пророчеством». Народное же чувство славянофилов Герцен называл «воспоминанием». Воспоминанием о былом, ушедшем в прошлое, о Руси старой, московской, еще не прошедшей через горнило преобразований и реформ Петра I, еще «не испорченной» европейским влиянием.
Было бы неверно считать, что славянофилы просто хотели восстановить прошлое, перенести былой общественный уклад в сегодняшний день или что они были противниками просвещения и образования вообще. Нет, их общественные позиции выглядели сложнее. Славянофилы выступали за развитие страны, но такое, которое бы сохранило (вернее, восстановило) некое существенное, плодоносное зерно древнерусской жизни. Какое же? По К. Аксакову, это общинно-вечевой уклад, являющий, как он полагал, картину истинно справедливых человеческих отношений; это отказ простого народа от власти (в пользу правительства), но зато полная его, народа, свобода мнений и волеизъявления; это истинная внутренняя правда в противоположность правде внешней, формальной и неистинной.
Славянофилы много внимания уделяли противопоставлению внутреннего внешнему, и в высшем, идеальном смысле они, конечно, были правы: какой внешний закон способен принять во внимание все внутренние побудительные причины? Какое решение свободно от категоричности, нивелирующей все многообразие живой жизни? Но человечество не может гармонизировать отношения и связи между конкретными лицами, не совершенствуя свои законы, иначе говоря, юридическую, формальную основу своего существования. Отчуждение народа от формальной законности чревато отчуждением его от законности и справедливости вообще. Недоверие славянофилов к формальному праву таило в себе ту опасность, что подрывалась перспектива формирования гражданского права, да и разумного правосознания вообще.
Славянофилы большое внимание уделяли примату общего над частным, народа над личностью, но ощущение реальности, правильное представление о сложившемся в России положении и здесь было ими поколеблено. Свои беды таило в себе западноевропейское развитие, но свои – не меньшие! – и развитие российское, о чем писал Иван Аксаков: «Если Запад грешит развитием личности, то мы, кажется, грешим безличностью, т. е. уничтожением личности всюду, в семье, в общине и преимущественно в сословии духовном и в жизни церковной». Это сказано в пику брату Константину, в пику другим славянофилам, ибо Ивану Сергеевичу, как мы еще будем говорить, нередко открывалось то, чего не видели его родные и друзья.
В конечном счете славянофилы все сводили к тому, что западная жизнь не имеет плодоносного зерна и потому неизбежно хиреет и лишается будущего. Спасение России – а через нее и всего мира – проистечет из развития ее собственных исконных начал.
