сына. Позднее Иван Сергеевич скажет: «Я не сомневаюсь в родственной любви ко мне, но в течение всего года – только от одного, одного милого отесеньки слышал я доброе, нежное слово, без колких оговорок и обидных намеков».
Иван Сергеевич записался в серпуховскую дружину Московского ополчения 18 февраля 1855 года и прослужил до весны следующего года. Дружина проделала путь до Бессарабии, но в боевых действиях участия так и не приняла.
День вступления Ивана Аксакова в дружину совпал с днем смерти Николая I. На престол взошел Александр II. Константин Сергеевич, как и многие славянофилы, связывал с наступлением нового царствования большие надежды. Иван Сергеевич был сдержаннее, осторожнее. Находясь еще в составе ополчения, он писал родным из Бендер 18 января 1856 года: «На вас дохнуло наконец свежим воздухом сквозь полурастворенную дверь прежней темницы, и мне кажется издали, что еще не свыклись с воздухом, что он чуть ли не охмеляет».
Стремясь повлиять на ход событий, содействовать благодетельным переменам, Константин Сергеевич обратился к новому царю с особой запиской. Составленная в резких и смелых выражениях, записка обличала господствовавшие в стране беззаконие, произвол, отстаивала интересы крестьянства, требовала уважения со стороны властей к национальным традициям, к «русской одежде». Интересно, что записка была подана как бы от имени всего семейства, стала выражением его мнений. «Отесенька, маменька, сестры – все одобрили», – сообщал Константин Григорию Аксакову.
Разумеется, с главными положениями записки был согласен и Иван Сергеевич, но со свойственной ему трезвостью и практичностью он выделил то, что в первую очередь стояло на повестке дня, – необходимость отмены крепостного права: «Для меня одна только новость была бы утешительна, если бы был сделан хоть один шаг к освобождению крестьян…».
Постепенно воодушевление, вызванное сменой монарха, стало спадать, и Вера Сергеевна записывает в дневнике: «Оправдывает ли новое царствование возбужденные надежды? Произошли ли ожидаемые перемены? Увы, ни на что нельзя ответить утвердительно: дела наши становятся все хуже и хуже…».
В это время особенно отчетливо обозначилось драматическое положение славянофилов в русском общественном движении. Власти чуждались славянофильства, смотрели на него с опаской и подозрением, но в то же время и широкие слои народа, близостью к которому козырял, скажем, Константин Сергеевич, были достаточно далеки от упомянутого движения. Его влияние и авторитет не шли ни в какое сравнение с авторитетом и влиянием западников, как называли славянофилы людей из лагеря Белинского. В октябре 1856 года в письме из Екатеринослава Иван Сергеевич сделал родителям горькое признание: «Много я ездил по России: имя Белинского известно каждому сколько-нибудь мыслящему юноше, всякому жаждущему свежего воздуха среди вонючего болота провинциальной жизни… О славянофильстве здесь в провинции и слыхом не слыхать, а если и слыхать, так от людей, враждебных направлению».
Иван Сергеевич прекрасно сознает, почему так получилось: инициатива постановки важнейших общественных и политических вопросов, начиная с вопроса об отмене крепостного права («эманципации»), принадлежит не славянофилам, а лагерю Белинского: «Требования эманципации, железных путей и проч. и проч., сливающиеся теперь в один общий гул по всей России, первоначально возникли не от нас, а от западников, а я помню время, когда, к сожалению, славянофилы, хотя и не все, противились и железным дорогам и эманципации, последней потому только, что она формулирована была под влиянием западных идей».
Особая позиция Ивана Сергеевича среди славянофилов хорошо видна из приведенных слов – позиция более трезвая и, главное, более объективная по отношению к Белинскому. А какова же была роль Сергея Тимофеевича?
Среди славянофилов, как выразился историк С. М. Соловьев, «ему было очищено почетное место», которое он, в общем, оправдывал. Аксаков-старший поддержал Константина Сергеевича в вопросе о «русской одежде», в полемике с Белинским о «Мертвых душах» и т. д. И все же объективность и широта взглядов не оставляли Сергея Тимофеевича и исподволь корректировали и смягчали его позицию. Тот же Соловьев отзывался о нем: «Умный, практический, хитрый, с убеждениями ультразападными, чего при случае и не скрывал… первый готовый подтрунить над сыновьями, над их славянофильством…». «Убеждения ультразападные» – это, конечно, преувеличение, но, вероятно, какие-то его высказывания, дававшие повод для подобного вывода, Соловьеву, знакомому с семейством Аксаковых с середины 40-х годов, приходилось слышать лично – и не раз.
Мы имеем, кстати, красноречивое подтверждение вывода Соловьева – признание самого Сергея Тимофеевича. В марте 1857 года в письме к литератору В. П. Безобразову он писал: «Я человек, совершенно чуждый всех исключительных направлений, и люблю прекрасные качества в людях, не смущаясь их убеждениями, если только они честные люди. Может быть, это бесцветно, но я откровенно говорю это всем, и все так называемые славянофилы знают это очень хорошо».
Предметное выражение объективности Сергея Тимофеевича – его автобиографическая дилогия, над которой он работал в это время: в 1856 году вышла «Семейная хроника», а спустя два года – «Детские годы Багрова-внука».
Интерес к семье, почитание семьи были характерны для славянофилов. А. С. Хомяков в «Записках о всемирной истории» рассматривал семью как органическую ячейку народной жизни: «Не верю я любви к народу того, кто чужд семье…»; «слово семья человеческая было не слово, а дело…». Эти положения, как отметил современный исследователь В. А. Кошелев, характеризуют ту атмосферу, в которой возник замысел книг Сергея Тимофеевича.
Однако автор дилогии не конструировал идеал образцовой семьи с женихом-князем и невестой-княгиней, как это делал Константин Сергеевич в своих выкладках о древнеславянском браке, не подменял действительного воображаемым. Нет, он рисовал реальное, многоцветное полотно. Мысли о семейной
