на самом деле. А произошло следующее.
Однажды к Неверову утром, когда тот еще был в постели, явился полицейский офицер с жандармом. Вошли и объявили, что по высочайшему повелению должны взять его с собою и немедленно представить в часть. Хозяйка квартиры, решив, что юношу уводят в Петропавловскую крепость, где заточены самые опасные государственные преступники, наскоро собрала узелок с чаем и сахаром: «Вот тебе, батюшка, в крепости хоть чайком отвести душу».
Но Неверова доставили не в крепость, а к генерал-губернатору – и там только узнал он, что произошло.
Один из арестованных сунгуровцев, Антонович, направляясь в ссылку, решил с дороги поблагодарить Неверова за собранные деньги. Письмо перлюстрировали и увидели, что осужденный называет Неверова своим «товарищем, другом». Заработала полицейская машина, собирая сведения о том, кто таков Неверов и не было ли у него каких других опасных намерений, помимо филантропических. Выяснилось, что не было, и Николай I самолично начертал на переданном ему деле резолюцию: «Сказать Палену, чтоб он потребовал к себе Неверова и от моего имени сказал ему, что глупо с его стороны такое нежничанье с государственными преступниками. Из дела вижу, что он добрый малый, но глуп – объявить ему о том». Все это и было «объявлено» Неверову от высочайшего имени. Но не объявили при этом, что отныне устанавливается за ним полицейский надзор.
Имя Станкевича тоже не раз попадало в орбиту внимания жандармского ведомства. Как выяснил современный литературовед С. И. Машинский, в деле арестованного Костенецкого фигурировало указание на то, что Станкевич однажды снабдил его «рекомендательным письмом» к одному воронежскому знакомому.
Конечно, все эти факты не нужно переоценивать. Станкевичу и его друзьям была свойственна гуманность как этическая позиция, как линия поведения. До политического радикализма дело не доходило. На фоне же деятельности герценовского кружка особенно отчетливо выступает политическая умеренность Станкевича.
В определенной мере она была связана с его философским оптимизмом, верой в разумность человеческой истории. Станкевич любил повторять, что в мире царствует добро. «Мудрая Благость все видит, все знает… Меня утешает, друг мой, вера в кроткую десницу, распростертую над головою создания!» Нужно только понять, в чем состоит эта «благость», куда направлена эта «десница», считал Станкевич.
Станкевич был далек от политического радикализма, но и с официальной идеологией он отнюдь не совпадал.
В кружке Станкевича, хотя он и не был революционным, с неприязнью относились к официальной пропаганде, к тем идеям, которые насаждались сверху, министром народного просвещения С. С. Уваровым и другими чиновниками, и которые поддерживались высокопарной и ремесленной литературой, получившей название лжепатриотической литературы. Словом, кружок Станкевича тоже возвышал голос протеста; только этот протест имел более скрытые формы выражения и концентрировался в тех областях, которые более всего занимали участников кружка, а именно в области литературы, искусства, эстетики.
К. Аксаков писал: «Искусственность российского классического патриотизма, претензии, наполнявшие нашу литературу, усилившаяся фабрикация стихов, неискренность печатного лиризма, все это породило справедливое желание простоты и искренности, породило сильное нападение на всякую фразу и эффект; и то и другие высказалось в кружке Станкевича, быть может, впервые, как мнение целого общества людей».
Так через, казалось бы, невинные вещи – нападение на «фразу», «претензии», через желание «простоты» и «искренности» в искусстве члены кружка приходили к отрицательному (хотя и не всегда осознанному) отношению к общему строю жизни. Аксаков прекрасно видит эту логику, эту связь частного и общего, говоря, что в кружке Станкевича «выработалось уже общее воззрение на Россию, на жизнь, на литературу, на мир – воззрение большею частию отрицательное». Именно – «общее воззрение» как воззрение «отрицательное»!
Теперь мы можем объяснить симпатии членов кружка к профессору Каченовскому, к этой сложной, во многом одиозной фигуре, чьи устремления и симпатии, казалось бы, радикально расходились с интересами молодого поколения
Михаил Трофимович Каченовский был не так уж стар – в год поступления Станкевича в университет ему исполнилось пятьдесят пять. Но называли его обычно стариком, старцем, да еще с прибавлением эпитетов «древний», «ветхий» и т. д. Это объяснялось не только его внешним видом, привычками, образом жизни – Каченовский жил отшельником, анахоретом, в маленьком деревянном домике в Воротниках, – но прежде всего литературной и общественной позицией. Брюзгливый и язвительный, Каченовский в штыки встречал новые имена в литературе, новые художественные явления, новые идеи.
Многие годы издавал Каченовский журнал «Вестник Европы». Кого только не бранили на страницах этого журнала! Пушкина, Карамзина, Баратынского, издателя «Московского телеграфа» Н. Полевого – словом, все, что было в литературе талантливое и свежее.
Именно в журнале Каченовского появился знаменитый разбор «Руслана и Людмилы». Автор разбора, называвший себя «Жителем Бутырской слободы», возмущался демократизмом и речевой смелостью пушкинской поэмы: «Если бы в Московское благородное собрание как-нибудь втерся (предполагаю невозможное возможным) гость с бородою, в армяке, в лаптях и закричал бы зычным голосом: здорово, ребята! Неужели бы стали таким проказником любоваться?» Позднее выяснилось, что под маскою «Жителя Бутырской слободы» скрывался малоизвестный литератор А. Г. Глаголев. Но проводил он свою атаку на Пушкина с одобрения Каченовского.
Надо сказать, что и «жертвы» нападений Каченовского, писатели и журналисты, не оставались в долгу. Немало язвительных насмешек, желчных острот обрушилось на его голову. Одни эпиграммы Пушкина – а их около десятка – чего стоят! «Бессмертною рукой раздавленный Зоил…», «Хаврониос! Ругатель
