Гнезда русской культуры (кружок и семья)

Далее мы видим сходство между Константином Аксаковым и его героем не только в характере, но и в жизненном пути. «Пока он [Эйзенберг] рос в доме у отца и матери, всё было хорошо…» Но потом начались осложнения: юноша поступил в университет.

«Он принес в университет сердце доверчивое и торопился разделить свои чувства и поэтические мечты с товарищами. Скоро он познакомился с студентами, которые, как ему казалось, могли понимать его. Это был круг людей умных, которые любили поэзию, но только тогда признавали и уважали чувство в другом человеке, когда оно являлось в таком виде, под которым им рассудилось принимать его; как же скоро это чувство проявлялось в сколько- нибудь сложной или странной форме, они сейчас безжалостно восставали и отвергали его. Эйзенберг был моложе их (снова автобиографический штрих: Константин был на пять-шесть лет моложе своих товарищей. – Ю. М.); несколько понятий, конечно, ошибочных, но свойственных летам, случилось ему высказать перед своими приятелями: робкий, сомнительный характер придавал речам его какую-то принужденность. Этого было довольно для них, чтобы решить, что у Вальтера нет истинного чувства… Представьте себе положение бедного, вообразите, как сжималось его любящее сердце от такого привета».

Да, нелегко было «бедному» Аксакову. Уколы самолюбия чувствительнее физической боли, а юность не знает пощады. Но снова бросается в глаза объективность Константина: он видит, что вынесенные им из дома понятия были «конечно, ошибочные». Жалуясь на категоричность и нетерпимость друзей, он все-таки признает их правоту. Как это ему ни тяжело.

Станкевич, кажется, понимал, что происходило в душе Константина, и стремился облегчить его положение. Прочитав его повесть, Станкевич писал Белинскому: «Ей-богу, надобно с ним быть поделикатнее… В нем есть многие стороны, стоящие уважении, и он малый умный!»

В письмах Станкевича есть немало свидетельств его глубокого «уважения» к другу. В августе 1834 года в письме из Удеревки он просит Красова передать «привет Аксакову и всему почтенному его семейству». В октябре того же года: «Хотелось бы узнать что-нибудь о милом Аксакове, которому прошу тебя пожать за меня руку крепко, по-славянски, и поклониться в пояс, по-русски».

Поклоном «в пояс, по-русски», рукопожатием «по-славянски» Станкевич несомненно отвечает на настроение друга, на его страстную любовь ко всему отечественному. Мудрого Станкевича не смущает это настроение: в конце концов, дело не в ритуале, не в обычаях.

А может быть, символическое рукопожатие «по-славянски» имело еще такой смысл: Станкевичу не менее Аксакова дорого все русское и отечественное. Но он понимал, что патриотизм должен быть разумным, сознательным и размышляющим.

Борьба шла за идеи, за убеждения. Необходимо было преодолеть патриархальные иллюзии, выработать «отрицательный» взгляд на официальную идеологию.

И как ни трудно было Константину, он тоже принимает участие в общем деле кружка.

В середине 30-х годов Аксаков пишет драматическую пародию «Олег под Константинополем». В этой пародии, подписанной псевдонимом «Эврипидин», Аксаков высмеивает идеализацию прошлого, которой грешили ученые и писатели, авторы псевдопатриотических пьес, вроде Нестора Кукольника; разоблачает недостоверность древних преданий и мифов; выступает за то, чтобы историческое изучение опиралось на документы, на проверенные факты.

Так Константин Аксаков внес свою лепту в развитие не только скептической школы Каченовского, но и «отрицательного воззрения» кружка.

Глава четвертая Философский кружок

«Отрицательное» направление не определяло всего облика кружка. Наоборот, оно вытекало из других его интересов, было им подчинено. Ведь не зря же Герцен называл кружок Станкевича умозрительным. Под умозрительностью понимали в то время преимущественно философское направление, основанное на чистом мышлении и на стремлении к предельно широкому обобщению.

…Представим себе один из вечеров начала 1830-х годов, когда к дому Павлова на Дмитровке, в квартиру Станкевича, один за другим потянулись и Клюшников, и Красов, и Белинский, и Константин Аксаков, и Ефремов…

Дальнейшее пусть расскажет герой одного художественного произведения.

«Вы представьте, сошлись человек пять, шесть мальчиков, одна сальная свеча горит, чай подается прескверный и сухари к нему старые-престарые; а посмотрели бы вы на все наши лица, послушали бы речи наши! В глазах у каждого восторг, и щеки пылают, и сердце бьется, и говорим мы о Боге, о правде, о будущности человечества, о поэзии… А ночь летит тихо и плавно, как на крыльях. Вот уже и утро сереет, и мы расходимся, тронутые, веселые, честные, трезвые (вина у нас и в помине тогда не было), с какой-то приятной усталостью на душе… Помнится, идешь по пустым улицам, весь умиленный, и даже на звезды как-то доверчиво глядишь, словно они и ближе стали, и понятнее…»

Так говорит Лежнев в романе Тургенева «Рудин», вспоминая свою молодость, годы учения в Московском университете. Лежнев – вымышленный персонаж, но мы смогли предоставить ему слово потому, что, как свидетельствовал сам Тургенев, описанный им в романе кружок имеет своим прообразом кружок Станкевича.

Мы встречаем в этом описании уже знакомые нам детали жизни кружка: и долгие чаепития по вечерам и ночам, и трезвенность (вспомним Аксакова: кружок «не любил ни вина, ни пирушек»), и полное отсутствие ритуала, и естественность, простоту взаимного общения.

Но важнее всего то, что Тургенев схватил самый дух кружка.