патриотическая эпопея, повествовавшая о завоевании Иваном IV Казанского ханства. Хотя в ее основе лежали исторические факты и описывались реальные родные Аксакову места (Казань), но все происходившее в «Россиаде» нимало не походило на действительность. Однако выспренность и невероятность событий, лиц, обстановки, антуража действовали на мальчика завораживающе. В этом, впрочем, он мало чем отличался от взрослых, в том числе и литераторов, еще только проходивших школу роста. «Поистине, это было двойное детство, – говорил потом Аксаков, – нашей литературы и нашего возраста».
(Спустя полвека, когда все переменилось и о «Россиаде», да и самом его создателе помнили чуть ли не одни записные историки литературы, Сергей Тимофеевич «с удовольствием» произносил строки из эпопеи, отдававшие безнадежной архаикой:
Такова неувядаемая сила детских впечатлений!)
С интересом прочитал Сереженька еще в отеческом доме и множество прозаических произведений, в их числе романы того же Хераскова: «Нума Помпилий, или Процветающий Рим», «Кадм и Гармония», «Полидор, сын Кадма и Гармонии». Неестественность происшествий, высокопарность стиля, «напыщенный мерный язык стихотворной прозы» (позднейшее выражение самого Аксакова) – все это вполне отвечало канонам отечественного классицизма и казалось мальчику «совершенством». Но порою ощущалась в этих произведениях и свежая струя: внимание к интимным переживаниям, особенно переживаниям любви, повышенная чувствительность, что уже предвещало новое художественное направление – сентиментализм.
Познакомился Сережа и с произведениями Карамзина, признанного лидера этого направления, – со стихотворным альманахом «Аониды», сборником стихов и повестей «Мои безделки». Мальчик уловил отличие этих вещей от сочинений Сумарокова или Хераскова, но, замечал он впоследствии, «содержание их меня не удовлетворяло». Высокость чувств, яркость и значительность изображаемых событий отвечали его настроению больше, чем нарочитая камерность и интимность. (В название «Мои безделки» был вложен особый смысл, причем имели значение оба слова: подчеркивалось, что это
Будучи наставником Аксакова-гимназиста, Карташевский расширил круг его чтения. Он выписал для Сергея множество книг, и к уже знакомым Хераскову и Сумарокову прибавились Ломоносов, Капнист, Хемницер, Державин. Имя последнего произносилось с особенным пиететом: Державин был уроженцем Казанской губернии и в свое время, в 1759–1762 годах, обучался в той же Казанской гимназии.
Выписывал Карташевский и переводную литературу: «Идиллии» швейцарского поэта Геснера, «Векфильдского священника» англичанина Голдсмита и т. д.
Любимыми произведениями Карташевского были «Тысяча и одна ночь» и сервантесовский «Дон Кихот», которые он имел обыкновение читать Аксакову вслух, сопровождая чтение громким заразительным смехом. «В это время нельзя было узнать моего наставника; вся его сухость и строгость исчезали, и я полюбил его так горячо, как родного старшего брата».
В отношении русских писателей Григорий Иванович проявлял определенные пристрастия.
Однажды Сережа невольно подслушал его разговор с Ибрагимовым, преподававшим в гимназии российскую словесность.
Ибрагимов похвалил Григорию Ивановичу классное сочинение Аксакова, написанное на тему «О красотах весны», и сказал, что мальчик должен побольше писать сочинений. Карташевский с этим не согласился. Он возражал не только против слишком частых письменных упражнений, ибо мальчик, подражая другим, поневоле употребляет заимствованные фразы и обороты, но и против чтения книг, которые могут испортить вкус. Читать нужно лишь авторов, «пишущих стройно и правильно». «Ты думаешь, я всего Державина даю ему читать? – говорил Карташевский. – Напротив, он знает стихотворений двадцать, не больше, а Дмитриева знает всего. Я думаю, ты у меня его портишь. Вероятно, „Бедная Лиза”, „Наталья, боярская дочь” и драматический отрывок „Софья” не выходят у тебя в классе из рук?» Григорий Иванович, как видно, особенно ополчался на Карамзина, хотя для поэта Дмитриева, сподвижника Карамзина, другого видного представителя сентиментализма, делал исключение.
«Достойно внимания, – вспоминал Аксаков, – что он не читал со мною Карамзина, кроме некоторых писем „Русского путешественника”, и не позволял мне иметь в моей библиотеке „Моих безделок”». Когда Сережа, знакомый с этой книгой еще с детских лет, попробовал возразить, Григорий Иванович сказал, что Карамзин не поэт и что лучше «эти пьесы совсем позабыть». Словом, в отношении к новейшей русской литературе проявился определенный консерватизм Сережиного наставника.
И тут надо сказать о другом человеке, имевшем не меньшее, если не большее влияние на литературное развитие Аксакова-гимназиста, – об уже упоминавшемся учителе российской словесности Николае Мисаиловиче Ибрагимове. Выпускник Московского университета, он обладал обширными знаниями, был, по словам Аксакова, «очень остроумен и вообще человек даровитый».
Гимназистам хорошо запомнилась внешность Николая Мисаиловича, выдававшая его татарское или башкирское происхождение: большая голова, маленькие и очень проницательные глазки, широкие скулы и огромный рот. Когда Ибрагимов улыбался, этот рот растягивался до ушей.
Для образования вкуса учеников «Ибрагимов выбирал лучшие места из Карамзина, Дмитриева, Ломоносова и Хераскова, заставлял читать вслух и объяснял их литературное достоинство». Обратим внимание: и «из Карамзина». Предубеждение Карташевского против Карамзина Николаю Мисаиловичу было чуждо.
