— Вы позволите мне проводить вас сегодня?
— Нет.
— Почему?
— Потому что мой сосед Ларош-Матье отвозит меня домой каждый раз, как я здесь обедаю.
— Когда я вас увижу?
— Приходите завтра ко мне завтракать.
И они расстались, ничего больше не сказав.
Дюруа скоро ушел, найдя вечер скучным. Спускаясь по лестнице, он нагнал Норбера де Варенна, который тоже уходил. Старый поэт взял его под руку. Не опасаясь больше соперничества молодого человека в газете, так как они работали в совершенно различных областях, он проявлял теперь к нему стариковскую благосклонность.
— Не проводите ли вы меня немного? — сказал он.
Дюруа ответил:
— С удовольствием, дорогой мэтр.
И они медленно пошли по бульвару Мальзерб.
Париж был почти безлюден в эту ночь. Это была холодная ночь, одна из тех ночей, когда пространство кажется необъятнее, звезды — выше, когда в воздухе веет ледяное дыхание, несущееся откуда-то из далеких сфер, еще более далеких, чем небесные светила.
Первые минуты они оба молчали. Потом Дюруа, чтобы сказать что-нибудь, произнес:
— Этот Ларош-Матье производит впечатление очень умного и образованного человека.
Старый поэт пробормотал:
— Вы находите?
Молодой человек удивился и нерешительно сказал:
— Да; говорят, что он один из самых даровитых людей в Палате.
— Возможно. Среди слепых и кривой кажется королем. Все эти люди — ничтожества, так как все их мысли заключены между двумя стенами — между наживой и политикой. Это, мой милый, ограниченные люди, с которыми невозможно ни о чем говорить, ни о чем из того, что нам дорого. Ум их заплесневел, застоялся, как Сена у Аньера. Ах, как трудно найти человека с размахом мысли, дающим вам ощущение необъятного простора, какое испытываешь на берегу моря! Я знавал несколько таких людей — их уже нет в живых.
Норбер де Варенн говорил ясным, но приглушенным голосом, который звонко зазвучал бы среди тишины ночи, если бы он дал ему волю. Он казался крайне взволнованным и печальным, охваченным той печалью, которая подчас гнетет душу, заставляя ее содрогаться, как содрогается земля на морозе.
Он продолжал:
— Впрочем, не все ли равно, немного больше или немного меньше ума, — ведь, все равно, все исчезнет.
Он замолчал. Дюруа, у которого было очень легко на сердце в этот вечер, сказал, улыбаясь:
— Вы сегодня мрачно настроены, дорогой мэтр.
Поэт ответил:
— Это мое обычное настроение, дитя мое, и с вами будет то же через несколько лет. Жизнь — это гора. Пока взбираешься, смотришь на вершину и радуешься; но, достигнув вершины, неожиданно видишь спуск, в конце которого — смерть. Взбираешься медленно, а спускаешься быстро. В вашем возрасте человек настроен радостно. Он надеется на многое, такое, что никогда не сбывается. В моем — не ожидаешь уже ничего… кроме смерти.
Дюруа засмеялся:
— Черт возьми, от ваших слов меня мороз по коже подирает.
Норбер де Варенн продолжал:
— Нет, сейчас вы меня не понимаете, но когда-нибудь вы вспомните мои слова.
Видите ли, наступает день, и для многих он наступает очень рано, когда смеху приходит конец, потому что позади всего, на что смотришь, начинаешь замечать смерть.
О! Сейчас вы даже не понимаете этого слова — смерть. В вашем возрасте оно — пустой звук. В моем — оно ужасно.
Да, вдруг начинаешь понимать смерть, неизвестно почему и по какому поводу, и с этого момента все в жизни меняет свой облик. Вот уже пятнадцать лет, как смерть гложет меня, словно забравшийся в меня червь. Я чувствую, как постепенно, изо дня в день, из часа в час, она подтачивает меня словно дом, который должен рухнуть, она так изменила меня во всех отношениях, что я сам себя не узнаю. Во мне не осталось ничего, напоминающего того бодрого, радостного и сильного человека, каким я был в тридцать лет. Я следил за тем, как она окрашивала мои черные волосы в белый цвет. И с какой злобной и искусной медлительностью! Она отняла у меня мою упругую кожу, мускулы, зубы, все мое прежнее тело и оставила мне только тоскующую душу,
