Первые слова, которые он произнес утром, были просьбой позвать парикмахера, так как он имел привычку бриться каждый день. Для совершении этой процедуры он поднялся, но пришлось тотчас же снова уложить его в постель, и он стал дышать так прерывисто, так тяжело, с такими усилиями, что перепуганная г-жа Форестье велела разбудить Дюруа, который только что лег, и попросила его сходить за доктором.
Дюруа почти сейчас же привел доктора Гаво, который прописал микстуру и дал несколько наставлений; но, когда журналист пошел его провожать, чтобы узнать его мнение, он сказал:
— Это агония, он умрет завтра утром. Предупредите бедную молодую женщину и пошлите за священником. Мне здесь нечего делать. Впрочем, если я понадоблюсь, я к вашим услугам.
Дюруа велел позвать г-жу Форестье:
— Он умирает. Доктор советует послать за священником. Что вы думаете делать?
Она долго колебалась, потом, взвесив все, медленно сказала:
— Да, так будет лучше… во многих отношениях… Я его подготовлю, скажу ему, что священник желает его видеть… или что-нибудь в этом роде. А вы уж, будьте так добры, приведите священника. Выберите такого, который поменьше бы кривлялся. Устройте так, чтобы он удовольствовался одной исповедью и избавил нас от всего прочего.
Молодой человек привел старого добродушного священника, понявшего положение. Как только он вошел к умирающему, г-жа Форестье вышла и села в соседней комнате рядом с Дюруа.
— Это его страшно взволновало, — сказала она. — Когда я заговорила о священнике, на лице его выразился ужас, точно… точно он почувствовал… почувствовал… дыхание… вы понимаете… Он понял, что все кончено, что ему осталось жить несколько часов…
Она была очень бледна. Она прибавила:
— Я никогда не забуду выражения его лица. Несомненно, в это мгновенье он видел смерть. Он видел ее…
Они слышали голос священника, который говорил очень громко, так как был глуховат:
— Да нет же, нет же. Вам вовсе не так плохо, как вы думаете. Вы больны, но опасности нет никакой. Доказательство то, что я зашел к вам просто по-соседски, по-дружески.
Они не расслышали ответа Форестье.
Священник продолжал:
— Нет, я не буду вас причащать, мы поговорим об этом, когда вам станет лучше. Вот, если вы хотите воспользоваться моим посещением, чтобы исповедаться, я буду очень рад. Я ведь пастырь и пользуюсь каждым случаем, чтобы сблизить своих овец с церковью.
Наступила долгая тишина. Должно быть, теперь говорил Форестье своим беззвучным, задыхающимся голосом.
Потом вдруг священник произнес другим тоном, — тоном священнослужителя:
— Милосердие божие безгранично. Прочтите «Confiteor», дитя мое, — вы, может быть, забыли слова, я вам их подскажу; повторяйте за мной: «Сопfiteor deo omnipotenti… Beatae Mariae semper virgini…»[39]
От времени до времени он останавливался, чтобы умирающий успевал за ним повторять, потом сказал:
— Теперь исповедуйтесь…
Молодая женщина и Дюруа не двигались с места, охваченные странным смущением, полные тоскливого ожидания.
Больной что-то пробормотал. Священник повторил:
— Вы проявляли греховное потворство… Какого рода, дитя мое?
Молодая женщина встала и сказала просто:
— Пойдем в сад. Не надо слушать его тайн.
Они вышли и сели на скамью у входа, под цветущим розовым кустом, за клумбой гвоздики, наполнявшей воздух своим сильным и сладким благоуханием.
Дюруа спросил после некоторого молчания:
— Вы долго останетесь здесь?
Она ответила:
— О, нет! Как только все будет кончено, я вернусь.
— Дней через десять?
— Да, самое большее.
Он продолжал:
— У него, значит, совсем нет родных?
— Никого, кроме двоюродных братьев. Его родители умерли, когда он был еще совсем молодым.
Они оба смотрели на бабочку, собиравшую с гвоздики мед — источник своей жизни и перелетавшую с цветка на цветок, трепеща крылышками,
